Дальневосточная республика. От идеи до ликвидации - Иван Саблин Страница 11

Однако Дальневосточная республика радикально отличалась от Маньчжоу-Го или Монгольской Народной Республики, двух ярких примеров нового империализма 1920–1930-х годов: в случае ДВР не существовало этнонациональной категории, на которую могли бы опереться конкурирующие империи ^[73]. Отсутствие отдельной дальневосточной нации привело к тому, что ДВР, как и другие региональные государственные образования, заняла особое место в советских конфедеративных и федеративных проектах 1918–1922 годов. Из восьми республик, подписавших протокол о передаче Советской России прав представительства на Генуэзской конференции 1922 года и тем самым запустивших процесс юридического оформления Советского Союза, только у трех – Бухарской, Хорезмской и Дальневосточной – были региональные, а не этнонациональные названия, причем из этих трех лишь в ДВР было русское большинство. Более того, ДВР была не федерацией, а унитарным государством, и ее руководители открыто называли ее русским государством, несмотря на существование четко выраженных националистических дискурсов корейского, бурят-монгольского, украинского и других национальных меньшинств. В этом отношении ДВР отличалась и от Крымской Автономной Социалистической Советской Республики, основанной в 1921 году в рамках РСФСР. В Крымской республике русские тоже составляли большинство, но она создавалась в первую очередь для крымских татар ^[74].

Существование в рядах большевиков разных групп, а также нерешительность их руководства в региональных вопросах и его зависимость от информаторов на местах противоречат интерпретации ДВР как инструмента односторонней большевистской политики. Хотя ДВР сыграла важную роль в отношениях между Москвой и иностранными государствами, задумали и создали республику отнюдь не в Москве. Более того, московское большевистское руководство позволило дальневосточным большевикам и небольшевистским политическим акторам – эсерам, меньшевикам и либералам – наполнить идею республики политическим содержанием, тем самым сделав их соавторами (а то и основными авторами) политики Москвы в регионе.

Продолжая дискуссию о многообразии большевиков, начатую Лилианой Ригой ^[75], можно отметить, что изучение российского Дальнего Востока позволило выявить еще несколько существенных различий среди членов партии, внесших свой вклад в появление различных группировок и неоднозначность политики партии в целом. Если в московском партийном руководстве было множество революционеров, вернувшихся из Европы, на Дальнем Востоке самыми влиятельными группами были местные (или ссыльные) активисты, а также, после Февральской революции, реэмигранты из США. Опыт совместной с другими социалистами ссылки, а также сравнительная умеренность политики в США, опыт взаимодействия с которой был у части региональных акторов, повлияли на многих дальневосточных большевиков, сделав их более склонными к компромиссу с политическими оппонентами. Раскол социал-демократов на большевиков и меньшевиков произошел в регионе лишь осенью 1917 года; Краснощёков неоднократно пробовал сотрудничать с меньшевиками и эсерами в 1917–1921 годах; в 1920 году Никифоров пусть и ненадолго, но был готов к сотрудничеству с бизнес-элитой Владивостока и белыми офицерами ^[76]. Чрезвычайная мобильность населения в годы Гражданской войны и намеренная политика размывания региональных групп руководителями, присылаемыми из центра, способствовала тому, что к концу 1922 года партийная элита российского Дальнего Востока в основном состояла из новоприбывших.

Кроме того, к большинству дальневосточных большевиков, как до внедрения новых лидеров, так и после этого, неприменимо деление на «интернационалистов» и «строителей наций», предложенное Терри Мартином ^[77]. Как уже указывалось ранее ^[78], такие люди, как Шумяцкий, уроженец Забайкалья, ненадолго возглавивший ДВР летом 1920 года и разрабатывавший стратегию Коминтерна во Внутренней и Восточной Азии в 1921 году, может считаться «транснационалистом»: для него национализм был не только способом реструктурировать Российскую империю и обеспечить лояльность (или несопротивление) национальных меньшинств большевикам, но и тактическим политическим инструментом. Шумяцкий не только поддерживал независимость Монголии, одновременно с этим отвергая независимость Тувы и считая, что она должна войти в более обширное Монгольское государство ^[79], но и, возможно, даже ничего не имел против японской оккупации российского Дальнего Востока, ожидая, что в течение двух-трех поколений эта территория вернется под власть большевиков, подразумевая, вероятно, будущую мировую революцию ^[80].

Взгляды Краснощёкова сильно отличались. Выдвинув еще в 1918 году проект Советской республики Дальнего Востока, он последовательно выступал за административную и экономическую автономию российского Дальнего Востока в рамках советской федерации, указывая на чрезвычайную важность подобной автономии для политики в Восточной Азии. Кроме того, он был противником независимости Монголии от Китая и считал военное участие РСФСР и ДВР в событиях, оставшихся в истории как Монгольская революция 1921 года, не чем иным, как демонстрацией силы в регионе ^[81]. С этой точки зрения Краснощёков принадлежал к группе большевиков-«регионалистов», предлагавших реструктурировать империю в союз регионов, а не национальных меньшинств, в полном соответствии с ранними предложениями Иосифа Виссарионовича Сталина, от которых тот к 1922 году уже давно отказался ^[82].