Воспоминания. 1848–1870 - Наталья Огарева-Тучкова Страница 11

Во-первых, мы посетили деда в Москве; он с улыбкою провожал нас в чужие края; будь он помоложе, как охотно поехал бы он сам в Италию! Он, который так хорошо понимал архитектуру и живопись!.. В Петербурге мы остановились у меньшего брата моего деда, Павла Алексеевича Тучкова, в то время члена Государственного совета и председателя комиссии прошений. Он и больная его дочь Маша с компаньонкой miss Smith оставались одни в большом доме; остальные члены семьи находились в то время в деревне. Мой отец очень любил беседовать с дядей, но мы обе дичились его. Он мало говорил, когда все собирались к обеду или к чаю, и эта молчаливость, эта тучковская застенчивость старика нас очень стесняла. Когда же он бывал вдвоем с моим отцом, из другой комнаты доносился их оживленный разговор, иногда даже слышался смех.

Мы провели у Тучкова недели три в ожидании паспорта. По воскресеньям ездили на целый день к брату отца, молодому Павлу Алексеевичу Тучкову, и страшно там скучали, потому что дети его были много моложе нас и имели с нами мало общего; помню, что дядя жил тогда на даче, на Черной речке.

Наконец паспорт был выдан, и мы отправились в Кронштадт, где сели на большой пароход, который высадил нас на четвертый день в Штеттине.

Не стану описывать нашего путешествия; все города и страны, которые мы посетили, слишком известны, чтобы о них говорить подробно; скажу только о впечатлении, произведенном на нас первым европейским городом. Хотя Штеттин был совсем маленький городок, однако нас поразила свобода, непринужденность, отражавшаяся на каждом лице, тогда как Петербург производил в то время совершенно иное впечатление. В Берлине мы пробыли дней пять, не более; этот солдатский, несимпатичный город не особенно нам понравился.

Огарев дал моему отцу записочку к берлинскому жителю Герману Миллеру-Стрюбингу, который был для русских вроде проводника; предупрежденный письмом, он встречал отрекомендованных ему русских, показывал им всё, что заслуживало внимания в Берлине, возил их в Потсдам, в Сан-Суси и так далее, а затем провожал до вагона, который увозил их из Берлина.

Так было и с нами; показав нам, что следовало, объяснив всё на ломаном французском языке, не разлучавшийся с нами в продолжение пяти дней Герман Миллер-Стрюбинг усадил нас, наконец, в поезд, который часов через шесть доставил нас в Дрезден. Этот город нам очень понравился, особенно вначале; мы ходили каждый день в галерею и не могли достаточно наглядеться на все художественные произведения, хранящиеся в ней.

В Дрездене мы пробыли несколько месяцев, и об этом времени я сохранила воспоминания, которые, однако, не передаю здесь, так как они не имеют общего интереса. Но вот предо мною Вена, Прага, Триест, Венеция, Пиза, Генуя, Ницца… Обо всем в этих городах мною виденном и о тогдашних моих впечатлениях я также не говорю, так как заметки об этом устарели…

Нетрудно было нам найти в Ницце Ивана Павловича Галахова: за исключением него, в то время в Ницце не было иностранцев. Иван Павлович принадлежал к московскому кружку Герцена и Огарева, он был человек весьма умный и образованный, в деревне бывал редко и живал не подолгу, посещая только нас, а с прочими соседями не был даже знаком.

По приезде в Ниццу, вечером, мы отправились все к Ивану Павловичу. Недавно еще он был стройный, прямой, имел то, что я не умею назвать по-русски – «un air de grande distinction» ¹⁸; теперь же мы увидали больного, слабого, немного сгорбленного Ивана Павловича с заостренными чертами лица; сердце невольно сжималось, глядя на него. И на что его женила сестра? Она наивно верила, что ему лучше быть женатому…

Посидев немного, мы простились с Иваном Павловичем и уложили всё с вечера, чтобы пораньше выехать из Ниццы обратно в Геную по живописной дороге Корниш, смиренно подчиняясь всем неудобствам дилижанса.

Из Генуи мы отправились морем в Чивита-Веккию, а оттуда, опять в дилижансе, в Рим. Вечером, усталые, разбитые ездою в дилижансе, мы въехали, наконец, в Вечный город и остановились в гостинице «Император» на улице Бабуино; поутру отец мой узнал адрес Герцена, и мы, нетерпеливые, отправились все к ним. Они жили тогда на Корсо.

Семейство Герцена в то время было многочисленным: Александр Иванович с женою Натальей Александровной, мать его, Луиза Ивановна Гаг, с Марьей Каспаровной Эрн и Марья Федоровна Корш, старшая сестра Евгения и Валентина Федоровичей Корш. Детей было тогда у Александра Ивановича трое, и по слабости здоровья его жены они были разделены, для ухода, между дамами: старший, мальчик, лет семи, был неразлучен с матерью, второй, глухонемой, был постоянно у бабушки и Марьи Каспаровны, а девочка лет трех была на попечении Марьи Федоровны.

С того дня как мы встретились с Герценами, мы стали неразлучны; осматривали вместе всё примечательное в Риме – а это не малая задача, – и каждый вечер проводили у них. Тут составлялись планы для следующего дня; иногда Александр Иванович читал нам то, что писал в то время о Франции; иногда Наталья Александровна уводила меня в свою комнату и читала стихотворения Огарева, беседуя со мною постоянно о нем. «Какая глубокая натура, какое сродство между моей душою и его!» – говорила она восторженно.

Тогда я много вспоминала об Огареве и жалела, что его нет с нами. Герцен оживлял всех нас своим веселым юмором, редкой подвижностью, добродушным смехом. Он прожил около года во Франции и ужасно в ней разочаровался, поэтому у него происходили бесконечные споры с моим отцом, который пристрастно относился к Парижу и французам; ни тот ни другой не сдавались в этих спорах; только утомившись, они расходились и заговаривали о другом.

В одном из этих прений отец мой, выведенный из терпения безнадежностью взглядов Герцена на Францию, сказал ему:

– Позвольте вам заметить, Александр Иванович, что вы не знаете этой страны, вы ее не понимаете; одна электрическая искра падет, и всё изменится; чем хуже вам кажется всё, тем ближе к развязке.

– Из ваших слов о том, что делается во Франции, я заключаю, что мы недалеки от провозглашения республики.

– Я пари держу, – вскричал отец, – что Франция прогонит этого мещанского короля, который правит ее судьбами, и провозгласит республику!

– Хотелось бы вам верить, – сказал Герцен с иронией, – но едва ли. Когда же всё это будет? Я принимаю ваше пари на бутылку шампанского.

– Когда? – повторил с живостью отец. – Скоро. Готовьте шампанское; на мое рождение мы будем пить за французскую республику!

Этот горячий разговор, привлекший тогда мое внимание, был вскоре позабыт.

Решено было ехать дней на десять в Неаполь; в Риме оставалась только Марья Федоровна Корш с маленькими детьми Герцена, а старшего мать взяла в Неаполь.

Никогда не забуду этой поездки, так мне было хорошо тогда! Мы ехали в дилижансе; я сидела в купе с Натальей Александровной и маленьким Сашей. Александр Иванович часто подходил к нам на станциях с разными вопросами: не хотим ли поесть чего-нибудь, или попробовать местного кисленького вина, или выйти походить, пока перепрягают лошадей. Ночи были лунные; мы выходили иногда полюбоваться великолепным видом на море.