Детство Понтия Пилата. Трудный вторник - Юрий Вяземский Страница 107

Рыбак удивленно и, как мне показалось, боязливо на меня покосился и спросил в свою очередь:

«Мне на какой вопрос отвечать: на первый или на второй?»

«Собака воет. Ты слышал?»

«Не слышал», – ответил Рыбак, пристально на меня глядя.

«Странно, – сказал я. – Я уже третий раз слышу собаку. А кроме меня никто не слышит».

Рыбак долго и пристально изучал мое лицо. Потом обернулся на луну, которая светила над озером. Потом стал смотреть себе под ноги и сказал:

«Мы идем к Пиле».

«А кто это?»

«Она захотела тебя видеть… Она запретила тебе поджигать хижину… Она велела, чтобы сегодня в полночь я привел тебя к ней…» – говорил Рыбак и каждую фразу произносил как бы все более и более удивленно.

«Кто такая Пила?» – Я повторил свой вопрос.

«Гельветы называют ее ватессой. Бруктеры – веледой», – ответил Рыбак и замолчал.

Исчерпывающий ответ, не правда ли, милый Луций?

И я решил больше ничего не спрашивать у Рыбака.

Мы уже приблизились к кладбищу, когда Рыбак сам заговорил, глухо и отрывисто:

«Только не пугайся ее. Она – добрая… И совершенно слепая… Одни говорят: римляне ее ослепили. Якобы она видела то, что видеть не следовало… Другие рассказывают: когда маленькой девочкой она побежала купаться на озеро, в нее ударила молния… Сама она утверждает, что слепой родилась. Вернее, когда ее рожали, у нее сначала вытек один глаз, потом – другой…»

Дойдя до кладбища, мы не свернули направо, к святилищу Вауды, а, слева обогнув могилы, вышли к низкой и круглой земляной хижине. Мне показалось, что хижина эта целиком выложена из дерна.

В нее мы вошли с юга, через узкий проход, прикрытый рогожей.

В центре горел очаг. На высокой железной подставке стоял большой медный котел, в котором что-то кипело и булькало. Слева, у западной стены – вернее, у западного полукружья – я увидел одинокую постель. Справа, на востоке, между двумя полками, на которых была расставлена глиняная посуда и медная утварь, стояло высокое и широкое кресло. На нем неподвижно восседала высокая, полнотелая, совершенно седая женщина, одетая в белую длинную рубаху с рукавами до самых запястий.

Меня поразила удивительная чистота помещения. Представь себе, ни малейшей затхлости, которая обычно бывает в земляных жилищах. Пол тщательно подметен и посыпан белым ручейным песком. Камни у очага – все одинакового размера, аккуратно подогнаны друг к дружке и словно розовые. Медный котел, хотя со всех сторон его лизало пламя, блестел и сверкал, как в лавке жестянщика. И так же светилась и блестела посуда. И белой, кипенно-359

белой была рубаха на женщине. И пахло в хижине медом и тмином. И даже дым от горящего очага, как мне показалось, поднимался к отверстию в крыше ровным, аккуратным и кудрявым беленьким столбиком.

Всё это, однако, я успел разглядеть и оценить лишь потом. Ибо, едва мы вступили в хижину, женщина спросила низким, мужским почти голосом:

«Что, бельг, привел мне своего заику?»

«Доброй луны тебе, Пила, – почтительно приветствовал хозяйку мой наставник и возразил: – Но он теперь не заика. Я его вылечил, с помощью Эпоны».

Женщина повернула к нам голову. И я увидел ее лицо. Глаз у нее совершенно не было – темные, пустые глазницы. Но кожа на лице была гладкой, светлой и розовой, как у гельветской девушки. Так что, если бы не седые волосы, старухой ее никак нельзя было назвать. И стать, Луций! Какая осанка! Прямо-таки царственный поворот головы!

Она, как мне показалось, пристально на меня смотрела. И чтоб не видеть ее страшные пустые глазницы, тут-то я и стал разглядывать помещение: очаг, пол, полки с посудой, ложе у западной стены, ну и так далее.

Я всё это хорошенько успел разглядеть, потому что молчание длилось долго.

Наконец женщина велела:

«Поставь его напротив меня».

Рыбак поставил меня спиной к очагу и лицом к женщине.

«Нет, чуть правее поставь. И окно открой, чтобы мне было виднее».

Рыбак отодвинул меня к северной стене. Затем подошел к Пиле и над ее головой вынул кусок не то дерна, не то торфа.

«Вот теперь хорошо. Теперь луна его осветила», – сказала Пила.

В отверстии никакой луны не было. Было несколько звезд и неподвижное серое облако.

Тут сначала за стеной словно звякнула цепью, зевнула и вздохнула собака.

А потом, глядя в мою сторону, Пила заговорила.

(Говорила она на таком четком и ясном гельветском языке, что я понимал почти каждое слово. Так что весь разговор с самого начала могу передать тебе в точности.)

Голос у старухи стал теперь высоким и девичьим.

«Ты мне наврал, бельг. Он совершенно не заикается», – сказала она.

«Я не наврал. Я сразу предупредил, что я его вылечил», – возразил Рыбак.

«Вы, мужчины, всегда врете», – будто не слыша возражения, сказала Пила.

Тут за стеной снова звякнула цепь. А старуха девичьим голосом произнесла:

«Скажи ему, что боги его хорошо охраняют. Несколько раз спасли от верной смерти».

«Он хорошо понимает по-гельветски. Ему не надо переводить», – ответил Рыбак.

«Переводи ему мои слова, чтобы он тоже знал», – будто не слыша, продолжала Пила: – Потолок должен был упасть на его голову. Но рабыня отодвинула постель… Потом косточкой мог подавиться. Но какое-то животное – козел или хряк – толкнуло его в спину. И косточка выпала…»

Я подозрительно покосился на Рыбака – ведь я, как ты помнишь, рассказывал ему об этих происшествиях. Но мой наставник быстро покачал головой и предостерегающе поднес к губам палец.

«Потом отчим хотел его убить. Но мачеха не дала… Потом конь понес. Но Эпона вмешалась, и конь не сбросил… Потом на войне, на которой отчим погиб, его спасли от солдата, который собирался оторвать ему голову и сделать из нее кубок для питья…»

Я слушал, все больше удивляясь, потому что о трех последних случаях я ни словом не обмолвился Рыбаку.

Но тут Рыбак возразил Пиле и сказал:

«Ты что-то недоглядела, Пила. На войне у него погиб родной отец, а не отчим».

И снова, будто не расслышав, старуха подытожила:

«Да, пять раз спасали. И, думаю, дальше тоже будут спасать. Потому что берегут его. Нужен он им для чего-то… Ты всё ему переводишь, бельг?»

Рыбак молча кивнул.

А Пила сказала:

«Давай теперь поглядим на его родителей».

И пустыми своими глазницами уставилась на меня. А потом сказала:

«Нет, так мне не видно. Возьми полено и положи в огонь».

У северной стены лежала аккуратная поленница. Рыбак подошел к ней и взял верхнее полено.