Равная солнцу - Анита Амирезвани Страница 106

Когда я миновал мечеть и направился к караван-сараю Камала, то проходил мимо ворот кладбища, где был похоронен наш отец. Как только Джалиле будет устроена, я приведу ее взглянуть на могилу отца. Мы вместе обрызгаем ее розовой водой и помолимся в духовном присутствии нашего отца, надеясь, что он может видеть и слышать нас оттуда, где все души ожидают Судного дня. Хотя Джалиле, скорее всего, даже не помнила его, я надеялся, что она захочет пойти. Я расскажу ей о мужестве нашего отца, о политике, что стоила ему жизни. Помогу ей понять, что он рискнул всем, поскольку верил в возможность совершенного мира. Как доволен я буду, когда расскажу ей, что его дух отмщен! Конечно, я не стану касаться моей роли в этом, чтобы зря не рисковать.

Вдали я увидел узкие деревянные ворота, отмечавшие вход в караван-сарай, окруженный к тому же высокими стенами, чтоб путешественники чувствовали себя в безопасности по ночам. Рядом с ними горячий ветер вдруг пронесся по улице и взметнул мой халат, напомнив мне о месте, где у меня кое-что должно было раскачиваться… Их не было уже почти полжизни. Я хмуро припомнил слова матерей маленьких мальчиков: «Ах ты, мой маленький золотой хвостик!»

С каким ужасом матушка узнала бы о моей судьбе! Поймет ли Джалиле, почему я так поступил? Как только она увидит, что я вхожу в гарем, она поймет, что меня лишили мужского признака. Будет ли она по-прежнему любить меня? Или просто притворится, что я ей близок, потому что на самом деле я просто нужен? Будет ли наше воссоединение отравлено разочарованием, как у Пери с Исмаилом? У меня сводило живот.

В караван-сарае просторный открытый двор кипел жизнью. Люди разгружали своих животных, женщины помогали детям спуститься с верблюдов, дети постарше тащили младшим воду. Когда вьюки сняли, а животных увели кормить, хозяин караван-сарая повел приезжих по комнатам, сопровождаемый носильщиком, предлагавшим свою могучую спину. Я рассматривал толпу в поисках лица, напоминавшего матушкино, и, по мере того как толпа редела, вглядывался в каждого человека.

Эта — слишком смуглая. Эта — слишком кудрявая. Лицо слишком круглое. Слишком стара. На этой христианский крест. У этой нет руки, бедняга. Толпа становилась все меньше, путешественники расходились по местам. Неужели Джалиле уехала с другим караваном? Я пошел искать караван-баши, пожилого мужчину с длинными усами.

Внезапно я услышал свое имя, выкликаемое голосом, прерывавшимся от облегчения: «Пайам! Пайам!» Я повернулся, ища ее, но прежде, чем опознал, ощутил, как тонкие руки обхватывают меня и голова утыкается в мою подмышку. Да она ли это? Как она узнала меня? Тело ее дрожало, она бормотала благодарственную молитву. Сердце мое колотилось, я ничего не видел, только макушку в линялом синем платке и завитки черных волос, выбивавшиеся из-под него на висках. Призыв к полуденной молитве раздался от ближней мечети, и, когда его певучий звук наполнил воздух, она продолжала читать хвалитны.

Наконец девушка отпустила меня и подняла лицо. Я изумленно отстранился. Как странно было впервые смотреть на нее! Словно я видел себя в зеркале, только это была девушка вполовину моложе меня. У нее были глаза моей матери — густого медового цвета, окаймленные черными ресницами и бровями, и, насколько я видел, ее волнистые черные волосы. Она была, как и матушка, невелика ростом, но живость в ее маленьком теле казалась неисчерпаемой, словно у юлы. Была ли она хорошенькой? Все, что я знал, — что меня к ней неодолимо тянуло.

— Сестра моя, благодарение богу! — начал я, но мой голос срывался от волнения.

Пожилая женщина, чьи глаза прятались в морщины, все это время смотрела на нас.

— Счастливейшая из семей, как долго это было?

Я оглянулся:

— Двенадцать лет!

— О-о-о, да она была дитя. Как ты ее узнал?

— Это я его узнала, — гордо сказала Джалиле.

— Неудивительно. Вы словно бархат, вытканный на одном станке, — подытожила старуха.

— Тогда я рада, что у меня такой прекрасный брат, — поддразнивающе ответила Джалиле, — благодарение богу!

Я расхохотался над ее смелостью, а затем шумно выдохнул от облечения. Хотя на Джалиле было выгоревшее полотняное платье и рубаха, ни единого украшения на шее и в ушах и она не знала родительской любви с семи лет, похоже, дух ее все это не раздавило.

Я отдал небогатое имущество Джалиле носильщику и велел ему идти ко дворцу. Потом мы попрощались со старухой и караван-баши, и пошли вместе из караван-сарая, впервые в жизни рука об руку. Она шла быстро, глаза ее горели любопытством, но не покидали моего лица, лишь на секунды задерживаясь на сверкающих куполах города.

— С чего начать? — спросил я. — Наша тетушка не…

— Наша мама хотела… — в то же время заговорила Джалиле.

Мы смотрели друг на друга, чувствуя тяжесть прошедших лет.

— Лабу! Горячий лабу! — кричал разносчик, и мой желудок ожил от голода, как только донесся сладкий запах свеклы.

Но я помнил, как она в детстве ненавидела свеклу. Я вопросительно глянул на нее. Сколько всего я еще не знаю!

— Люблю свеклу, — сказала она в ответ на мой незаданный вопрос. — И я голодна!

Я засмеялся и купил две порции. Разносчик положил их, курившиеся горячим паром, в глиняные держалки, улыбнувшись при взгляде на нас. Мы подули на свеклу и принялись есть прямо посреди улицы. Губы и пальцы Джалиле стали пурпурными. Она хихикнула и отерла рот.

Доев, мы вытерли друг друга, и снова наступило неловкое молчание. Что мы могли сказать друг другу после стольких лет? Глаза Джалиле покраснели, и я понял, что ей надо отдохнуть.

— Пошли, — сказал я. — Я отведу тебя во дворец, посмотришь, где будешь жить.

— Я буду жить во дворце? — Она не могла скрыть восхищения.

— Будешь. А скоро у тебя будет красивое платье и украшения в волосах, обещаю тебе.

— Но где будешь жить ты?

— Неподалеку, — сказал я. — Расскажу все, как только ты устроишься. А сейчас хочу тебе кое-что показать.

Мы дошли вместе до Тегеранских ворот, а оттуда до мельницы. Несколько женщин ожидали, пока до них не дойдет очередь, а другие покупали муку, которой торговали здесь же. Мы стояли и смотрели, как мулы крутят колесо, двигающее огромный камень, катившийся по пшенице и дробивший ее в муку. Джалиле застыла, пораженная.

— Дома я это делала вручную, — проговорила она.

Я взял ее руку и провел пальцами по жесткой, загрубевшей ладони. Она никогда не писала ничего о домашней работе, никогда не жаловалась.

Джалиле отняла свою руку, досадливо сжав маленький рот.

— Если мы купим муки, я испеку тебе хлеба, — очень тихо предложила она. — Я узнала все матушкины рецепты от ее сестры.

Внезапно меня словно унесло назад, в наш дом, где я смотрел, как мама вынимает посыпанный кунжутом хлеб из печи и глаза ее светятся гордостью, а мы с Джалиле собрались вокруг и любуемся хрустящей потрескавшейся корочкой и отламываем кусочки, пока он еще горячий. Ни один пекарь больше не пек такого. Мои ноздри наполнились этим ароматом, язык заломило от желания.