Дюма - Максим Чертанов Страница 105

«— Что же вы сделаете потом? — полюбопытствовал Жильбер.

— Потом я возьму знамя революции в свои руки; кровавого и пугающего демона смерти я возвращу туда, откуда он пытается выйти на свет; вместо него я призову благородного и светлого гения честной битвы… Если я умру, что станется с революцией, как ее будут делить кровожадный безумец Марат и слепой утопист Робеспьер?»

Но бестолковое собрание не поняло, что его хотят спасти, — «к несчастью, жирондисты, такие как Ролан, были слишком порядочными, чтобы довериться Дантону» (удивительная для Дюма фраза: порядочность — к несчастью), — и пошли трибуналы, казни, казни. В парижских тюрьмах содержалось 2 тысячи 800 заключенных, большая часть — обычные воришки; зарезали без суда половину, из которых «политических», то есть защищавших королевский дворец швейцарцев и аристократов-роялистов, было не больше четырехсот, остальные — тот же «народ», который их резал. Эти «кровавые сентябрьские потемки» до сих пор описал один Мишле; Дюма стал вторым. «С четырех до шести часов утра убийцы и судьи немного передохнули; в шесть они позавтракали. За то время, пока они отдыхали и завтракали, коммуна прислала могильщиков, и те вывезли мертвых. Поскольку двор на три дюйма был залит кровью и ноги скользили в крови, а чистить его было бы слишком долго, надзиратели принесли сотню охапок соломы и разбросали их по всему двору, который прежде забросали одеждой жертв…»

Но Дюма же, наверное, просто списывал у Мишле? Давайте посмотрим, как он «списывал», на примере казни принцессы Марии де Ламбаль, подруги королевы. В протоколе одной из секций коммуны сообщалось, что 3 сентября 1792 года «отряд граждан» доставил тело казненной в тюрьме Форс принцессы и другой отряд понес ее голову на пике к тюрьме Тампль; затем голову вернули в секцию, дабы захоронить с телом. Но очевидцы, в частности Вебер, молочный брат королевы, рассказывали другие подробности: «…некий Шарла, парикмахерский подмастерье… вздумал сорвать с нее чепчик концом сабли. Опьяневший от вина и крови, он попал ей повыше глаза, кровь брызнула ручьем… Двое людей подхватили ее под руки и потащили по валявшимся тут же трупам. Спотыкаясь на каждом шагу, она силилась сжимать ноги, чтобы не упасть в непристойной позе. Шарла ударил принцессу, лежавшую уже без чувств на руках у тащивших ее людей, поленом по голове, и она свалилась замертво на груду трупов. Другой злодей, мясник Гризон, отсек тотчас же ей голову мясным косарем… У несчастной женщины вырезали груди, потом вскрыли живот и вытащили все внутренности».

Мишле: «Это горемычное тело волокли через весь Париж. Изуродованные половые органы, отсеченные ударом сабли, были, как военный трофей, водружены на пику. Отрубленную голову с развевающимися волосами и вырванное сердце ликующая и опьяневшая от крови толпа несла, нацепив на пики, подобно войсковым штандартам». Дюма прочел Мишле, прочел Вебера, прочел протоколы, написал: «Ее вытолкнули в узкий переулок, соединявший Сент-Антуанскую улицу с тюрьмой и носивший название тупика Священников; вдруг какой-то негодяй, цирюльник по имени Шарло, записавшийся барабанщиком в ряды добровольцев, прорвался сквозь цепь охранявших принцессу подкупленных гвардейцев и поддел пикой ее чепчик. Хотел ли он только сорвать чепец или намеревался ударить ее в лицо? Хлынула кровь! А кровь требует крови: какой-то человек метнул в принцессу топор; он угодил ей в затылок; она споткнулась и упала на одно колено… Едва она испустила дух — а быть может, она еще дышала, — как на нее накинулись со всех сторон; в одно мгновение вся одежда на ней вплоть до сорочки была растерзана в клочья; еще подрагивая в агонии, она уже оказалась обнажена… Ее выставили на всеобщее обозрение, прислонив к каменной тумбе; четверо мужчин встали напротив этой тумбы, смывая и вытирая кровь, сочившуюся из полученных принцессой семи ран, а пятый, вооружившись указкой, в подробностях стал рассказывать о ее прелестях, которым она, как говорили, была обязана когда-то сыпавшимися на нее милостями королевы… Так она была выставлена с восьми часов утра до полудня. Наконец толпе наскучил этот курс скандальной истории, преподанный для наглядности на трупе: какой-то человек подошел к телу принцессы и отделил голову от туловища». Судите сами: «списал» ли? Смягчил чуть-чуть — это да.

В хаосе, при явке в 10 процентов, избрали Конвент, расколовшийся на Жиронду, «Гору» и «Болото»; добра не жди. Но есть надежда: Дюмурье, после бегства Лафайета возглавивший Восточную армию, разбил австрийцев. «На следующий день Национальный конвент потряс народы Европы, провозгласив Республику! Всем гражданам стало так легко дышаться, что можно было подумать: с груди каждого свалилась тяжесть трона. Ослепление длилось недолго, зато было сильным: все думали, что провозгласили настоящую республику, ради которой и пожертвовали революцией. Ну, ничего!»

Работал над этой махиной Дюма с большими перерывами, беспрестанно ездя то в Париж, где собирался начинать жизнь заново, то в Турин за материалами к «Савойскому дому», то в Экс-ле-Бен проветриться; кроме того, он дал в «Родину» роман «Ашборнский пастор» по мотивам произведения Августа Лафонтена; скучновато, видно, что ему больше нравилось писать отступления, занявшие более половины текста: об Орлеанских, о Байроне, о том о сем. Французский театр попросил какую-нибудь комедию, Дюма написал «Юность Людовика XIV» — о романе короля с одной женщиной накануне свадьбы с другой. Альфонс Эскиро предложил великолепный сюжет: врач находит ребенка-маугли и делает из него человека, Дюма сговорился с «Парижским обозрением», начало писал Эскиро (он был медиком). В октябре 1853 года Дюма уехал в Париж — там новая неприятность: Жирарден получил предупреждение цензуры из-за «Мемуаров» и прекратил публикацию. В «Юности Людовика» цензоры нашли намеки, Дюма хлопотал, обращался к императрице с уверениями в почтении, ответа не было, пьесу запретили (она была поставлена в Брюсселе 20 января 1854 года). Дюма за неделю написал другую — «Юность Людовика XV». Дочери, 23 октября: «Детка, докладываю тебе, несмотря на мое долгое отсутствие, дела хороши… Мемуары запрещены, но скоро будут выходить в новом виде… „Людовик“ запрещен, но я могу опубликовать его…» Он просил Мари торопить Эскиро с «Сотворением и искуплением», но из этого, обещавшего быть безумно интересным, замысла ничего не вышло: не любой с любым может работать в соавторстве. Эскиро писал жене в ноябре 1856 года: «Александр Дюма мне не должен ничего. Мы действительно вместе начали роман… по причинам, о которых бесполезно говорить, он не был окончен» — и заодно опровергал пущенный Мирекуром слух, будто он, Эскиро, и Ноэль Парфе — авторы «Лакедема».

Дюма осел в Париже. Дом в Брюсселе оставил Парфе и дочери. Их приехать в Париж не просил — хотел то ли сохранить убежище на всякий случай, то ли на время вырваться из-под опеки чересчур добродетельных, хотя и любимых людей. Новый удар — запретили «Людовика XV»: оскорбляет чувства верующих, ибо там есть отрицательный персонаж — священник. Автор не очень горевал — был занят грандиозным проектом. Газета, но не такая, как скромненький «Месяц», а роскошная, и не общественно-политическая, каковые должны платить за публикацию романов налог, а литературная — такие от налога освобождены. Журналист Альфред Асселен писал, как той осенью на скачках встретил Дюма с Изабель Констан — она зевала, он спал… Увидев Асселена, «спокойно открыл глаза и послал мне одну из тех добрых отцовских улыбок, какими он всегда встречал молодых… „Я основываю на этой неделе литературный журнал, вы будете делать его со мной?“» Обедали вместе: «Он безумствовал. Он заказал бутылку кипрского вина… Говорил, что публика купит по крайней мере 10 000 экземпляров и уже в конце месяца мы будем богаты. „Завтра я закажу статью Готье и заплачу ему 500 франков. Каждый день на главной странице будут мои беседы, затем три колонки моих мемуаров. Вы с друзьями сделаете остальное. Пусть вся молодежь приходит, я буду рад“».