Атаман - Валерий Поволяев Страница 105

Бухта Золотой Рог пропиталась духом искусно приготовленного шашлыка, дикой козлятины, вымоченной в красном французском вине, лобстеров, сваренных в оливковом масле двойной очистки.

Жирной семгой и чавычей мореманы с рыбацких шхун счищали грязь со своих сапог, а блеск на коже союзок наводили схожей с шелком тежкой нерки; заезжие канадские китобои лососей вообще за рыбу не считали — отъедались осетриной, невесть откуда взявшейся во Владивостоке — то ли с Волги ее сюда притаранили, то ли с Аляски, то ли вообще с необъятных просторов большевистской Сибири, где, как известно, осетры водятся в количестве бессчетном... На дамах — соболиные горжетки, обувь — только парижская, украшения — сплошь золото с бриллиантами и изумрудами, итальянский жемчуг у владивостокских модниц вообще перестал считаться дорогим товаром — это, мол, так себе, тьфу, пыль!

Писареву нравились владивостокские рестораны с их купеческой удалью, с ухарством танцоров — белогвардейских офицеров, награжденных колчаковскими орденами, со стоном гитар и надрывной музыкой заезжих цыганских оркестров, сбежавших из России, с волоокими певцами «а-ля Вертинский», тоскующими по оставленным на далеком западе усадьбами, утопающими в майском вишенье, по милым своим невестам, к которым теперь пристают большевики, по осенней фиолетовой земле, снящейся здешними удушливыми ночами, по поздним садовым астрам, цветущим в снегу, — самым лучшим российским цветам...

Но главное — Писарев даже не подозревал, что Владивосток может собрать столько красивых женщин. Лучшими из них были, конечно, актрисы, они все знали, все умели, их не надо было ничему учить, не надо было уговаривать... Только вот имена их — все эти Луизы, Венеры, Оксаны, Елены, Ксении, Ирины, Жоржетты — смешались, стали путаться в голове. Все смешалось... Такая жизнь нравилась Писареву.

Впрочем, нет правил без исключения. Одно имя врезалось в его мозг мертво. Елизавета Гнедюк. Статная, с большими, полыхающими ярким черным огнем глазами, остроумная. Проделала из Харькова — города, в котором родилась и служила в театральной труппе, — до Владивостока огромный путь... Большевики пытались расстрелять ее как колчаковскую лазутчицу, но Елизавета — актриса ведь! — так здорово сыграла роль невинной жертвы, девушки, которая ищет сгоревшего в огне Гражданской войны отца, что в нее влюбился комиссар следственной тюрьмы. Он самолично отворил дверь застенка, охранника, пытавшегося воспротивиться этому, прикончил из именного маузера, но был пойман и казнен по решению революционного трибунала. А Елизавета ушла... Ушла на восток.

Когда Писарев в первый раз увидел ее на площади около универмага Кунста и Альберса в окружении лощеных путейских инженеров, то невольно охнул — слишком уж не поземному красива была эта женщина. Потом он дал знакомому путейцу Сержу Горенбергу денег, чтобы тот познакомил его с очаровательной богиней.

Писарев, рассыпаясь ласковым смешком, будто дробью, лучась, словно солнце, не замедлил пригласить Сержа и Елизавету Аркадьевну в дорогой японский ресторан на Фонтанную; Серж, с ложной скромностью потупившись, выдернул на жилетного кармана золотой «лонжин» и, стукнув ногтем по стеклу, отказался:

— С удовольствием разделил бы компанию с дорогими для моего сердца людьми, но... Я — человек подневольный, у меня — служба.

Писарев взглянул на бывшую харьковскую актрису:

— А вы, Елизавета Аркадьевна? Познакомитесь с изысканной японской кухней... Будем есть чрезвычайно вкусную рыбу, пойманную в теплых тропически водах — желтого тунца. Японцы едят тунца сырым, окуная кусочки рыбы в соевый соус. Вкус — божественный. Если вы никогда не пробовали этого, значит вы — беру на себя смелость утверждать это — не пробовали самого вкусного в жизни, это не сравнимо ни с чем...

— Не пробовала, — с улыбкой произнесла Елизавета Гнедюк.

— Эту ошибку надо немедленно исправить.

— Серж, вы позволите? — спросила Елизавета Аркадьевна у путейского инженера.

— Сергей Артамонович — один из самых порядочнейших и честнейших людей во Владивостоке, — горячо проговорил Серж Горенберг, прижал руку к груди, — если бы у меня было хотя бы десять свободных минут, вы не представляете, с какой радостью я присоединился бы к вам. Но увы! Завидую вам!

Со своей новой знакомой Писарев отправился на моторе — роскошном старом «Руссо-балте», сверкающем, как никелированная кастрюля, в японскую ресторацию. Вывеска ресторана была украшена иероглифами, вырезанными из пробкового дерева, название в переводе на русский язык означало «тихий ветер в цветущем утреннем саду». В «Тихом ветре» было все для гурманов, и главное — в нем имелись неиссякаемые запасы французского шампанского «Мум», которое постоянные клиенты прозвали коровьим, и официантам-японцам, не очень сведущим в русском языке, показывали два или три пальца и складывали губы по-телячьи: «Му-у-у!» Официанты, опытные сотрудники разведотдела японского генштаба, делали вид, что в русском языке они ни «бе» ни «ме», учтиво улыбались во все свои зубы, вплоть до коренных, и бегом волокли то, что требовалось.

Нравилось Писареву бывать в ресторации «Тихий ветер», очень нравилось. Здесь его также считали приятным клиентом: официанты-разведчики из его болтовни узнавали много нового.

— Вам тут тоже понравится, — пообещал Писарев Елизавете Гнедюк.

Нагрузился он в тот день так, что перестал даже различать цвета, а свою милейшую спутницу начал путать с бывшим ординарцем, погибшим в бою под Читой два года назад.

Утром он проснулся с ощущением великого конфуза, купил гигантскую корзину цветов, которую с трудом подняли два схожих с битюгами грузчика, и на моторе поехал к Елизавете Аркадьевне просить прощения.

Она открыла ему дверь с улыбкой:

— Теперь я знаю, как пьют настоящие гусары.

Писарев не замедлил плюхнуться на колени и так, на коленях, переполз через порог.

— Помутнение произошло от радости, — забормотал он — у него словно камень с души свалился. Писарев боялся, что Елизавета Гнедюк отвернет от него свое прекрасное лицо. — От великой радости, что вчера я обедал с вами.

— 0-ох! — Елизавета Аркадьевна погрозила ему тонким розовым пальчиком, будто нашкодившему шалуну. — А вы, оказывается, большой любитель французского шампанского «Мум».

Елизавета Аркадьевна засмеялась. Писарев понял, что он влюбился. Влюбился на тридцать седьмом году своей непростой жизни, вот ведь как... Это значит — пора отваживать от себя других женщин, пора прибиваться к берегу — из Елизаветы Аркадьевны должна получиться прекрасная заботливая жена, С такой женщиной он будет каждое утро начинать с чашки кофе, поданной прямо в постель, и гренок с американским беконом и сыром.

От радужной перспективы у Писарева перехватило дыхание.

— Ладно, поднимайтесь с коленей, — разрешила ему Елизавета Аркадьевна, — сейчас будем пить кофе.

Писарев поднялся на ноги, отряхнул брюки.

Ему показалось, что в окна квартиры, которую снимала Елизавета Гнедюк, заглянуло солнце, хотя солнца на улице и в помине не было, день выдался пасмурный, с низкими неряшливыми тучами, наползшими с востока на небо, на землю, на воду недалекого залива, еще немного — и посыпется нудный дождь. Весенняя погода — что улыбка на лице красивой дамы — явление неустойчивое, вспыхнувшее на небе солнышко может исчезнуть в любую минуту. Но на душе у Писарева было светло, с лица его не сходила яркая улыбка.