Екатерина Дашкова - Александр Воронцов-Дашков Страница 102

Кажется, именно из-за предательства Ростопчина Марту стали подозревать в вывозе бунтарской литературы из России. На самом деле, у Марты были оригинал «Записок», различные бумаги и письма Екатерины к Дашковой, и все это она надеялась опубликовать. Российские власти арестовали ее и допрашивали пять дней. Считая, что языковые уроки и коллекция музыкальных нот были на самом деле зашифрованными посланиями, они перевернули весь ее багаж. Запуганная молодая женщина в страхе сожгла некоторые бумаги и среди них «Записки» Дашковой. Получив разрешение на выезд, Марта, наконец, достигла Англии, пережив кораблекрушение у шведского острова. После того как был уничтожен оригинал, остались только две копии «Записок» — одна у Кэтрин в Англии и другая в России в бумагах и документах Дашковой ^[764].

Когда сестры Вильмот уехали, Дашкова, более чем когда либо, почувствовала себя одинокой и никому не нужной. Ее жизнь во власти была теперь вписана в автобиографию и целиком осталась в прошлом. Дашкова вернулась к работам в усадьбе и к сочинительству. Она всегда занималась самообразованием, стремясь расширить и углубить свои знания путем постоянных штудий и практики. Даже в конце жизни, примерно за три года до смерти, она посещала лекции ректора Московского университета П. И. Страхова по экспериментальной физике ^[765]. Московский салон княгини, где она обсуждала литературные сочинения, а также политические события, выделялся своей серьезностью. Неудачные кампании русской армии, ее поражение под Фридландом в 1807 году и ожидание неминуемого вторжения Наполеона в Россию питали антифранцузские взгляды Дашковой. В 1808 году она опубликовала письмо в «Русском вестнике» — журнале, который издавал в Москве с 1808 по 1826 год Сергей Глинка ^[766]. Это письмо издателю опять представляло разговор с тетушкой, в котором княгиня сильно порицала французское и немецкое влияние, восхваляла английское и призывала родителей играть большую роль в образовании детей. Глинка и многие другие комментаторы описывали Дашкову как личность оригинальную. «С умом россиянки, — писал Глинка, — у нее был весь ум европейский». Ее чрезвычайная чувствительность к редакторским правкам в рукописи позабавила его. «Я вызываюсь к вам в сотрудницы, — писала она, — только с уговором: я настойчива и даже своенравна во мнении о слоге своем, прошу не переменять у меня ни буквы, ни запятой, ни точки» ^[767].

Все более и более комментаторы считали ее пережитком исчезнувшего века Екатерины, эксцентричной старухой в мужской одежде. Василий Ключевский популяризовал ни на чем не основанный образ Дашковой как сумасшедшей из Троицкого, некой ведьмы и ненормальной матери. В лекциях по российской истории он представил гротескный и оскорбительный портрет Дашковой, пренебрегавшей своими детьми и проводившей дни за дрессировкой крыс. Смерть сына, по мнению Ключевского, ни в малейшей степени не обеспокоила ее, тогда как любая неудача дрессированной крысы приводила в отчаяние. Только в екатерининской России, заключил он, Дашкова могла начать жизнь с Вольтера и кончить крысами ^[768]. Но единственными, так сказать, крысами, с которыми Дашкова имела дело, были некоторые близкие к трону ее современники, и она часто отмечала, что такова была ее судьба — вызывать гнев и злость самовлюбленных подлецов. Столь же нечестно было писать, что Дашкова пренебрегала своими детьми, когда на самом деле верно было противоположное: именно ее чрезмерная, угнетавшая забота о их благополучии в большой мере привела их к бунту. Страница за страницей в «Записках» посвящаются ее детям, что составляет резкий контраст с автобиографиями многих ее современников, описывавших главным образом политику и светскую жизнь.

Хотя Дашкова была успешна в своей публичной жизни и находилась в центре политических, культурных и литературных событий в России второй половины XVIII века, много времени она провела вдали от двора. Ее личная жизнь была глубоко трагичной. Она искала дружбы и товарищества с другими женщинами, но Екатерина горько ее разочаровала. Очень рано овдовевшая, она пережила сына и поссорилась с дочерью. Старость Дашковой стала для нее возвращением в ссыпку и воплощением одиночества. Начав жизнь покинутой и одинокой, она кончила ее так же. Дашкова писала Марте: «Как все переменилось в Троицком! Театр закрылся; на нем не дается ни одного представления. Фортепиано молчит; горничные перестали петь песни. Все жалеют о вас и моем унынии» ^[769]. Она мечтала о бегстве из садов Троицкого, которые когда-то считала райскими, и писала о своем возможном возвращении в Англию: «Что же до моего путешествия в Англию, в случае мира и возможности, — я желаю его от всей души; но чтоб осуществить его, мое здоровье не должно так быстро упадать, как в настоящее время». Поездка не состоялась, и постепенно княгиня слабела и хирела, начав часто простужаться и кашлять.

Когда обычные энергия и сила покинули ее, она стала проводить больше времени в постели или в любимом кресле, прислушиваясь к перезвону колоколов на построенной ею колокольне и к гаснущим в отдалении отзвукам имен ушедших от нее людей: Екатерины, императрицы, которую она боготворила, и Кэтрин — молодой женщины, увезшей «Записки» в Англию; Анастасии, свекрови, ничего не оставившей ей в наследство, и Анастасии — дочери, которую она сама лишила наследства; Марфы, матери, которую она не знала, но чью память почитала, и Марты — друга ее старости, которая первой опубликует историю ее жизни. Когда Дашкова решила попрощаться, она обратилась не к дочери и не к кому-либо еще. Она написала Марте Вильмот: «По-видимому, установившаяся зима распустилась в эти два дня, хотя не к добру, ибо для нашего климата она необходима. Не знаю, когда я в состоянии буду съездить в Москву; завтра будет отправлено это письмо, и дай Бог, чтоб оно застало вас вполне благополучной. Прощайте, мое милое дитя. Да благословит вас провидение!» ^[770]