Лорд Байрон. Заложник страсти - Лесли Марчанд Страница 101

Хэнсон сообщил, что «общая сумма арендной платы за земли Уэнтворта, по нашим данным, составляет шесть тысяч триста тридцать шесть фунтов в год…». Исключая плату за содержание поместий и другие расходы, доля Байрона составляет около двух с половиной тысяч фунтов. Его общий доход приближался к шести тысячам фунтов из фондовых запасов и от поместий. В дополнение к этому он зарабатывал в год больше двух тысяч фунтов своим писательским трудом, но этот источник доходов стал оскудевать.

Байрон мог позволить себе щедрость в отношении Ли Ханта, который через Шелли постоянно требовал денег. Живя зимой в Плимуте в стесненных обстоятельствах с больной женой и детьми, Хант уже потратил все наличные сбережения своего брата Джона и в отчаянии обратился к Шелли, который прислал ему сто пятьдесят фунтов. В то же время Хант постоянно докучал Байрону просьбами выслать ему денег на выезд за границу. Оскорбительная фамильярность его тона делала просьбу еще более нахальной. Письма Ханта к Байрону полны наглости и подхалимства, что еще больше раздражало последнего, когда их отношения ухудшились. 27 января Хант писал из Плимута:

«Мой дорогой Байрон. Я обращаюсь к вам так потому, что не собираюсь отказываться от дружественного тона в письмах, особенно в этом. Шелли как-то сказал мне, что вы были бы не прочь, чтобы я составил вам компанию в Италии, и что вы могли бы прислать мне денег, чтобы я отправился туда… В то время я стеснялся обратиться к вам с этой просьбой, потому что с первого дня нашего знакомства вы были окружены в моем воображении романтическим ореолом, возможно нелепым, и я надеялся пробудить в вас воспоминания о юношеской дружбе и показать, что вами можно восхищаться, преклоняясь перед вашим интеллектом и щедростью… Должен предоставить вам более веское доказательство моих представлений о юношеской дружбе и попросить вас о помощи. Если возможно, я взял бы у вас взаймы на другие дела, помимо путешествия, двести пятьдесят фунтов, только вы должны дать мне два года на оплату долга…»

Шелли, знавший о манерах Ханта, чувствуя неловкость, предупреждал Байрона: «Не думаю, что обещание бедняги Ханта вернуть деньги стоит многого, однако мое обещание более твердо, и я с радостью бы оплатил все расходы». Но Байрон считал себя обязанным Ханту и был настолько заинтересован в создании совместного периодического журнала, что предоставил Ханту деньги, несмотря на дерзкий тон его просьбы и собственное нежелание бросаться деньгами. Байрон не знал, что Шелли неосторожно сказал Ханту: «Знаешь, леди Ноэль умерла, а лорд Б. еще больше разбогател».

Однако полученное наследство сделало Байрона еще более сосредоточенным на мысли о его сохранении. Превращение юного мота в бережливого человека, возможно, объяснялось тем, что в возрасте тридцати четырех лет он начал ощущать стремление к обеспеченной старости в век волнений и тревог. Он постоянно думал о том времени, когда ему придется заботиться не только о себе, но и о своем ребенке, возможно, о Терезе и ее семье и даже об Августе и ее детях.

Но беда подстерегала Байрона с другой стороны. Недовольство Клер провалом попытки Байрона привезти Аллегру с собой или взять ее из монастыря после отъезда из Равенны подвигло ее на безумные планы спасения дочери. Шелли и Мэри, по ее мнению, были слишком близки с Байроном, чтобы им можно было доверять, но ее поддерживали миссис Мэйсон (леди Маунткэшелл) и другие ее друзья в Пизе. Байрон оставил без внимания два письма Клер, в одном из которых она просила поместить Аллегру в уважаемой семье в Пизе, а в другом умоляла позволить ей повидаться с дочерью перед отъездом в Вену, куда она направлялась, чтобы найти там работу и встретиться со своим братом. Байрон, в котором мольбы Клер пробуждали сопротивление и презрение, отвечал упорным отказом. Между тем Клер приехала в Пизу.

Шелли сочувствовали ей, но хранили нейтралитет и считали, что Клер преувеличивает опасность, которой подвергается Аллегра в монастыре. Шелли, смягченный жалобными мольбами Клер до возвращения во Флоренцию, завел с Байроном разговор о причине ее тревог и попросил его сделать что-нибудь, чтобы успокоить ее. По словам Клер, ответом Байрона «было пожимание плечами и восклицание, что женщины жить не могут без сцен». Шелли был рассержен и говорил Мэйсонам, что в тот момент мог бы ударить Байрона, но впоследствии сказал: «Глупо сердиться на него: он не может перестать быть собой, как дверь не может перестать быть дверью».

Однако с того дня Шелли испытывал непреодолимое желание воздерживаться от встреч с Байроном. Но ради Ханта он не мог разорвать с ним отношений, пока не выйдет в свет новый журнал. И несмотря на все, Шелли, как и Мэри, не мог не испытывать восхищения перед Байроном, когда был рядом с ним, и продолжал преклоняться перед его стихами. Прочитав в 1830 году «Письма и дневники Байрона», изданные Муром, Мэри написала Джону Меррею: «Больше всего меня завораживает то, что лорд Байрон, описанный здесь, является настоящим лордом Байроном, очаровательным, грешным, ребяческим, философствующим существом, бросающим вызов всему свету, верным друзьям, порывистым и праздным, хмурым и одновременно жизнерадостным. Читая эти страницы, я снова вижу себя рядом с ним, примиряясь, как и раньше, с его странностями, которые меня так раздражали, вновь слышу его восторженные и порывистые речи…»

Байрон, в свою очередь, защищал Шелли от порицания друзей в Англии, которые выражали недовольство по поводу его общения с этим изгнанником и атеистом. Байрон писал Муру: «Что касается бедняги Шелли, который для вас и всего света словно пугало, то он, насколько я знаю, самый бескорыстный и мягкий из всех людей, человек, который больше всех на свете жертвовал ради других своими чувствами и сбережениями. У меня нет ничего общего, да и не будет никогда, с его задумчивым складом ума».

В другом письме к Муру, о религии (а Байрон не любил обсуждать эту тему после обвинения поэмы «Каин» в богохульстве), он заявлял, что католицизм – «самая изящная религия после греческой мифологии. Есть что-то возвышенное в ладане, изображениях святых, статуях, алтарях, усыпальницах, реликвиях – какое-то Божественное присутствие, признание, прощение. Кроме того, религия не оставляет и тени сомнения: потому что те, кто сливается в единое целое со своим божеством, не могут сомневаться в его существовании».

8 марта Байрон дал прощальный обед в честь Медвина, который на следующий день уезжал в Рим. Это был радостный праздник, но Трелони поразила умеренность Байрона в еде и питье. «Он выпивал стакан или два кларета или белого рейнвейна, а ночью, чтобы подкрепить силы, – один стакан грога… Байрон не разрушал свой организм крепкими напитками, но он так страшился поправиться, что доводил свой дневной рацион до минимума, а попросту – голодал… Когда он набирал вес, то ему было больно даже стоять, поэтому он решил похудеть до 11 стоунов (154 фунтов) или застрелиться. Он жил на сухих бисквитах и содовой воде целыми днями, а чтобы заглушить гложущее чувство голода, иногда готовил жуткую смесь из холодного картофеля, риса, рыбы или зелени, сбрызнутой уксусом, и пожирал это блюдо, как изголодавшийся пес».

Капитан Джон Хей, старый друг Байрона по Лондону и Брайтону, в январе приехал в Пизу и после возвращения с охоты занял место Медвина в каждодневных верховых прогулках. Во время одной из таких воскресных прогулок, 24 марта, произошло событие, нарушившее мирную жизнь пизанского кружка. Хотя сам по себе это был пустяк, но он имел далеко идущие последствия в судьбе Байрона и его знакомых. Компания не спеша возвращалась по дороге к городским воротам. Шелли, Байрон, Трелони, капитан Хей и Пьетро Гамба ехали рядом, Тереза и Мэри Шелли – впереди в карете. Всадники остановились поговорить с Тааффе, который только что присоединился к ним, когда мимо на бешеной скорости проскакал солдат, напугав лошадь Тааффе. Они бросились за солдатом и настигли его у городских ворот. Шелли вежливо спросил по-итальянски, что означает поведение солдата, но тот не удосужился объяснить, и Байрон, приняв его за офицера, вызвал его на дуэль. Это оказался Стефани Маси, сержант Тосканской королевской легкой кавалерии, спешивший в Пизу, чтобы успеть на сбор. Англичание обступили его, ситуация становилась напряженной, и кто-то, возможно вспыльчивый Пьетро Гамба, ударил его хлыстом и назвал невежей.