Екатерина Великая - Ольга Игоревна Елисеева Страница 101

До работы О. А. Иванова о письмах Орлова из Ропши в самом факте существования третьего письма коллеги не сомневались. Однако исследователю удалось выдвинуть весомые аргументы в пользу утверждения, что перед нами — фальсификация. При этом созданная умело, которую за «четверть часа» сочинить нельзя. Так, Ростопчин был хорошо знаком с первыми двумя письмами Орлова и должен был держать их перед глазами, составляя третье. Сходны титулования Екатерины в начале записок и обороты речи. В то же время имелись и бросающиеся в глаза различия. В подлинных письмах Орлов обращался к императрице на «вы», в копии — на «ты». Язык копии заметно грамотнее, чем оригиналов. Петр III назван «государь», вместо «бывший государь» ^[683].

Копия Ростопчина получила хождение уже после смерти Павла I. Чего добивался Ростопчин, снимая вину с Екатерины II? Расположения нового императора Александра, обещавшего править «по уму и сердцу своей бабки»? Очевидной исторической параллели, которую ухватил А. Н. Тургенев («…или, подобно внуку Александру, она лишь воспользовалась благами уже совершившегося?»), выгодной молодому царю? Доверия Дашковой? Благосклонности великой княгини Екатерины Павловны, интересовавшейся историческими документами? Иванов показал, что до появления копии, с которой Ростопчин стал вхож к влиятельным лицам, забавляя их любопытным свидетельством старины, он пребывал в опале. Александр I не благоволил бывшему сотруднику отца. Однако постепенно, благодаря любимой сестре царя Екатерине Павловне, дела Федора Васильевича пошли на лад: она «буквально вырвала для него место московского генерал-губернатора». А сблизил Ростопчина и великую княгиню именно общий интерес к недавнему прошлому. Он стал завсегдатаем ее салона в Твери и пленял слушателей живым, артистическим пересказом анекдотов минувших царствований…

Однако остаются сомнения. Грамотность языка копии сравнительно с оригиналами можно объяснить именно фактом переписывания. Обращение на «ты» и наименование Петра III «государем» без добавки «бывший» — волнением Орлова. Странную историю с сожжением письма — импульсивностью или злонамеренностью Павла I по отношению к матери. Тот факт, что краткое сообщение о смерти императора имелось во втором письме, не исключает возможности написания третьего — более пространного. Таким образом, ставить точку в расследовании рано.

Кроме того, отсутствие «признательного» письма из Ропши еще не снимает подозрений с Орлова. Оно лишь показывает, что события развивались не так, как описано в этом источнике. Пока письмо считали подлинным, оно служило главным аргументом, затмевая собой слова, сказанные Алексеем Григорьевичем в Вене в 1771 году о том, что его вынудили пойти на преступление. Но коль скоро первый источник утратил доверие ученых, естественным образом повысилось внимание ко второму.

Весной 1771 года на пути из Петербурга в Ливорно, где стоял русский флот, граф Орлов остановился в Вене. Здесь, обедая у посла Дмитрия Михайловича Голицына, в присутствии иностранных гостей он вдруг коснулся ропшинской драмы. 4 мая французский поверенный в делах Франсуа-Мари Дюран де Дистроф донес в Париж из Австрии: «Без какого-либо побуждения с чьей-либо стороны граф Алексей Орлов по собственному желанию не раз вспоминал об ужасной кончине Петра III. Он говорил, сколь жаль ему такого доброго человека, с коим принужден он был совершить требовавшееся от него. Сему генералу, обладающему чрезвычайной телесной силой, поручили удавить государя, и теперь, судя по всему, его преследуют угрызения совести» ^[684].

Возникает вопрос: кто требовал от Орлова совершить убийство? Екатерина? Панин? Приехавший в Ропшу Г. Н. Теплов от имени императрицы? Алексей намеренно не уточнил. Но сбрасывать его свидетельство со счетов нельзя. Остроумное замечание В. А. Плугина о том, что признание обвиняемого еще не доказательство вины, справедливо. Однако граф обнародовал свое откровение не под пыткой в инквизиционном трибунале, а за столом посла, в окружении иностранцев. Голицын обязан был доложить о его высказывании в Петербург, а остальные дипломаты поспешили бы уведомить свои дворы. Подобное заявление один из первых российских вельмож мог сделать только намеренно.

Справедливо мнение тех ученых, которые видят в неожиданной откровенности Орлова форму давления на императрицу ^[685]. В 1771 году дела орловской партии в Петербурге становились все хуже. Григорий Григорьевич терял политический вес. После неудачных переговоров с турками в Фокшанах он утратил пост фаворита. Его заметно потеснила группировка Панина, выдвинувшая нового любимца — А. С. Васильчикова. Никита Иванович, а с ним и Екатерина считали, что войну с Портой необходимо закончить поскорее. Орловы же стояли не только за продолжение конфликта, но и за поход на Константинополь. Острая политическая конфронтация заставила Алексея прибегнуть к «запретному» методу борьбы — упомянуть события, которых старались не касаться. Граф показывал: еще немного, и он станет откровеннее.

«Швед из бывших лейб-компанцев»

В науке, как и в обыденной жизни, случаются алогичные вещи. Копия третьего письма Орлова не подкрепляла, а скорее опровергала версию Рюльера. Дипломат называл Алексея убийцей, к тому же посылал его — «растрепанного, в поте и пыли» — с известием к императрице. Сам же «виновник торжества» настаивал на случайности и делал это письменно. Не имело смысла сначала составить признание, а потом с ним в руке скакать в столицу.

Однако подрыв доверия к письму Орлова ударил и по версии Рюльера, до того считавшейся незыблемой. Сразу обнаружилось, что исследователи сами надели себе шоры. Имеются и другие заслуживающие внимания источники. Один из них — «Записки» Андреаса Шумахера. Подобно застенчивой красавице на великосветском балу, они давно и терпеливо ждали, когда на них обратят внимание.

Книга Шумахера вышла сравнительно поздно — в 1858 году в Гамбурге на немецком языке. Рукопись хранится в Королевской библиотеке в Стокгольме. К тому времени, когда работа увидела свет, описываемые события потеряли остроту, а ключевая версия сложилась. Поэтому в дискуссиях ученых ей долгое время отводилась вспомогательная роль. Между тем она обладает самостоятельной ценностью.

Секретарь датского посольства, точно так же как и Рюльер, находился в Петербурге в момент переворота. Он тоже собирал сведения о случившемся, но, по-видимому, круг его информаторов был шире, включая и безымянных солдат в Ропше, поскольку некоторые запечатленные им детали можно было подглядеть, только находясь рядом с императором. При этом плотность «второстепенных» подробностей в тексте очень высока — в какой карете привезли, сколько окон имелось в комнате, какого цвета гардинами они были зашторены, какой мундир надели на покойного, как ему скрестили руки… Источниковеды знают, что такой характер текста объясняется обычно не пристрастием автора к мелочам, а стремлением как можно точнее передать сторонний рассказ об увиденном. Для сравнения — взгляд Рюльера все время скользит по поверхности. Француз рассказывает о главном, почти не вдаваясь в красноречивые детали. Это передача слухов со слухов, если можно так выразиться.