Первая мировая в 211 эпизодах - Петер Энглунд Страница 100

Наши враги стремятся достичь своей цели, они делают все, чтобы испортить отношения между нашим Верховным главнокомандующим и его армией и флотом. Если падет дом Гогенцоллернов, нам будет навязываться парламентская форма правления, как в Англии и Франции. И тогда нами, как и ими, будут править торгаши, адвокаты и журналисты. Если какой-нибудь генерал или другой военный чин им надоест, его просто-напросто уволят. После окончания войны нам нужны еще более сильная армия, еще более сильный флот. Мы должны сопротивляться всем, кто хочет навязать парламентаризм Германии, мы не можем забывать о том, что величие Германии связано с ее императорской династией, армией и молодым еще флотом. Помните: социал-демократы всех воюющих с нами стран стремятся уничтожить нас.

В конце трижды провозгласили здравицу “Его Величеству, нашему Верховному главнокомандующему”. А затем наградили Железными крестами двадцать человек, выбранных достаточно произвольно из числа тех, кто год назад участвовал в сражении.

Штумпф, как обычно, чувствовал себя раздвоенным, растерянным и раздраженным. Эмоциональность оратора и магия слова подействовали на него, он подозревал, что все сказанное вполне может оказаться правдой. Но чувства говорили одно, а разум подсказывал другое. Он хорошо понимал, почему капитан придерживается подобных взглядов; может, он и сам мыслил бы так же, если бы был офицером. Но он никакой не офицер, а простой матрос, “неимущий пролетарий”, как он выражался, и в качестве такового он не мог смириться с “усилением автократической власти императора, армии и флота”. Да, “легко рассуждать о таких вещах, когда ты сам лично ничем не рискуешь”. Штумпф не боялся парламентаризма. Он считал, что и в стане врага есть много хороших людей. Нет, сейчас он “скорее английский раб, чем немецкий моряк”.

Беспокойство, раздражение, разочарование, охватившие Штумпфа с тех пор, как началась война, лишь отчасти коренились в недовольстве бюрократической дисциплиной и в гигантской скуке, вызванной бездействием флота. В нем бурлил также гнев против нынешнего порядка в Германии, в особенности против того, что режим воспринимал как свою основу, ядро и суть: против классовой системы. Вот почему квасной патриот образца 1914 года превратился в запутавшегося и озлобленного радикала 1917-го.

Война превращалась во что-то такое, чего нельзя было предвидеть и тем более желать. И прежде всего она обнажила классовую систему общества; несколько лет военных действий сделали то, чего не смогли добиться десятилетия социалистической и анархистской пропаганды, — война разоблачила ложь, лицемерие и парадоксы старого порядка. Противоречия и нелепости европейского уклада жизни особенно наглядно обнажились на германском флоте.

Матросы и офицеры жили вместе на одном корабле, в переносном и буквальном смысле сидели, как говорится, в одной лодке. И в то же время условия их жизни разительно отличались. Порой доходило до гротеска. Классовые противоречия проявлялись во всем, начиная с питания и жилища (офицерские каюты обставлялись как обиталища высшего сословия, с восточными коврами, кожаными креслами и подлинниками произведений искусства) и заканчивая условиями труда и отдыха (матросы редко получали увольнительную, в то время как офицеры порой отсутствовали месяцами; когда корабль стоял в порту, офицеры часто ночевали у себя дома). На корабле все на виду, и различия особенно заметны. В отсутствие действий, боев, побед, короче говоря, крови, различия становились все более неприемлемыми.

В армии все иначе. Там классовые различия тоже бросались в глаза, но на практике они никогда не выглядели столь разительными. И их по-прежнему можно было оправдать, ссылаясь на требования воинского долга. Тяжелее всего на этой войне приходилось пехотным офицерам низших чинов ^[237]. Но здесь, на томящемся в бездействии флоте, к офицерам не предъявлялось особых требований, они мало чем жертвовали, и тем более не рисковали жизнью. За что им тогда все эти привилегии? Только за то, что они выходцы из привилегированного класса? И тогда все эти напыщенные речи о чести и долге, о жертвах не убеждают и в конце концов начинают выглядеть просто способом удерживать в повиновении людские массы?..

Само празднование годовщины сражения Штумпф воспринимает как проявление классовой системы. Офицеры, разумеется, держатся отдельно, в своей роскошно обставленной столовой, и пируют там до четырех часов утра. Солдатам предложено всего-навсего “несколько бочек водянистого пива”, и они празднуют на палубе. Штумпфа больше всего раздражает не то, что офицеры получают так много, а команда так мало. В этот вечер его особенно бесит готовность многих и многих матросов унижаться перед своими господами (которые лишь снисходительно ухмыляются в ответ), ради того чтобы услышать хоть слово одобрения или получить крохи с офицерского стола: