Волчий паспорт - Евгений Евтушенко Страница 100

– Значит, Гитлер – это тоже высоко? – спросил я, медленно наливаясь кровью.

Для меня Гитлер и все гитлерята были всегда воплощением посредственности, как бы ее воинствующей сублимацией. Я уверен, что если содрать с разномасштабных типов гитлеровского подобия мундиры, френчи и провинциального покроя пиджаки надетых на них идеологий, то перед нами предстанет одна и та же голенькая сущность комплекса неполноценности. Да, все они, как писал Леонид Мартынов, «из той же звериной утробы, где вызреть в гигантов мечтают микробы».

Полноценному человеку не надо, чтобы его прославляли, – он и сам себе знает цену. Полноценному человеку не надо кого-то давить при помощи полицейских средств – он и сам за себя постоит. Высота фашизма – всего-навсего высота жалких навозных куч, кажущихся вершинами, только если эвересты стерты с лица земли.

– А что Гитлер? – сказал великий маг, любуясь четырехугольным очертанием растаявшего сахара и не решаясь разрушить его ложечкой. – В нем был известный размах, даже гениальность. Бездарный человек не смог бы зажать в железный кулак столько миллионов. А его Дахау, Освенцим? Какая адская грандиозность воображения! Хотя он и предпочитал сладенькую натуралистическую живопись, по природе он был выдающимся сюрреалистом.

Я поднялся и прорычал, не выдержав:

– Сволочь!

И вдруг в разговор вступила Она. Она вынула веточку укропа из губ и легонько шлепнула меня по руке, лениво растягивая слова, как нежится, потягиваясь под солнцем и переливаясь всеми кольцами, анаконда.

– Какой ты нетерпеливый, Эухенио. Мир делится не на доброе и злое, а на красивое и некрасивое…

Я вздрогнул, как будто меня ударили. Я посмотрел на нее и вдруг увидел, что ее лицо стало растекаться и перегибаться, как часы в пустыне. Отклеившиеся искусственные ресницы упали в кофе и медленно покачивались на поверхности, как обугленные лохмотья пиратского флага. Глаза потекли вниз, как тушь из разбитых чернильниц. Нефтяные волосы осыпались, распадаясь на лету, как пепел. Загорелый мрамор кожи сползал, обнажая лобные и лицевые кости, и лишь на черепе трепыхалась лиловая бабочка орхидеи. Ослепительные зубы один за другим падали в кофейное блюдечко с глухим стуком, как игральные костяшки.

Великий маг уже совершил убийство.

– Вы же истинный художник, и как вы, однако, примитивны, – пожал плечами не слишком обидевшийся на «сволочь» великий маг. – Зло и добро – какие детские категории. Я предпочитаю гениальное зло повседневному добру. Красота искупает все. Когда я видел в цветном кино атомный взрыв на атолле Бикини, я был потрясен фантастическими размывами красок этого великолепного гриба. Это гениальная живопись. И какая мне разница, во имя чего она – во имя добра или зла…

Американский профессор тоже поднялся. Его трясущееся лицо совсем не походило в этот момент на лицо специалиста по непротивлению злу.

– Вы, вы… вы фашист.

– Вы думаете, что вы меня оскорбили! – усмехнулся великий маг.

Тогда американский профессор, видимо вспомнив правила вежливости, преподававшиеся его предками в продымленных салунах Клондайка, плюнул в кофе великого мага.

– Я пил кофе с лимоном, со сливками, с ликером, но еще никогда – с плевками… – задумчиво сказал великий маг. – Может быть, это вкусно? Во всяком случае, надо попробовать.

И великий маг поднес чашечку к губам, отставив мизинец, как попадья на известной картине «Чаепитие в Мытищах», откуда родом была прославленная кистью мастера подруга его жизни.