Московские дневники. Кто мы и откуда… - Криста Вольф Страница 10

В Черемушках, совсем рядом с новыми домами, я видела развалюхи, каких не придумал бы даже художник с самой буйной фантазией: приземистые лачуги, собственно, груды досок, повсюду залатанные, жмущиеся к земле, крохотные грязные окошки — картины как в трущобах крупных американских городов. Криста говорит, лачуги в большинстве деревень ничуть не лучше этих жалких халуп, и, глядя на все это, понимаешь, какое поразительное достижение представляет собой такой вот новый район. В подобных обстоятельствах не до эстетизма. […] Вчера вечером здесь были все наши друзья […] Богатый стол с икрой, цыплятами, и осетриной на вертеле, и салатами, и… и… в общем, русское застолье. И, понятно, много водки. […]

Около 9 мне пришлось уйти в номер, потому что я заказала разговор с Райнсбергом (мой самолет вылетает только завтра вечером). Костя [Богатырев] пришел следом. Когда мы остались одни, рассказал о себе: при Сталине его приговорили к смерти, потом помиловали и дали 25 лет. Пять лет он отсидел в лагере, где погибло так много замечательных писателей, с тех [пор] у него нервная болезнь, из-за которой дергаются руки, а иногда и все лицо. Я с ужасом вспоминаю тот миг, когда он сказал, что у него совсем мало времени […].

Хойерсверда, 16.10

[…] Последний вечер мы провели вместе, «тебе нужно смеяться, — сказал он, — ты такая красивая, когда смеешься», и я смеялась, ведь и поводов для этого было предостаточно: гротескные недоразумения, смешные обороты (один раз, когда хотела заказать мокко, я заказала «мускулистый кофе»), Георгий поцеловал маленькие родинки над моей правой грудью и сказал «мои прелестные точечки», потому что мы никак не могли договориться насчет перевода слова «Schönheitsflecken». […] Криста, полувесело, полуозабоченно, предостерегала, чтоб я вела себя хорошо, но я и так была настроена решительно, невзирая на лепет на звучном грузинском, […] невзирая на коленопреклонения и трогательное описание бессонных ночей […]. И невзирая на цветистые уговоры: Только трое знают об этом, Георгий, Бригитта и Бог. — Но может, и Бог возражает? — Нет, нет, этот Бог молодой, он смотрит в сторону и улыбается. […]

Криста осталась еще на два дня. На прощание я обняла ее, неожиданно для себя. Думаю, я ее полюбила. […]

Еще один вечер с Костей. Превосходное собрание писем и фотографий великих людей — Пастернака, Маяковского с Лилей, Эренбурга. […] Увидев фотографии Пастернака, я вдруг поняла, кто он был. Как удар в сердце — индейское лицо, самое красивое и отважное, какое я когда-либо видела. Я бы в него влюбилась, с первой секунды.

[…] Рассказывают странную историю (она сокращена, письмо еще существует): когда умерла жена Сталина — официально говорили о самоубийстве; москвичи клянутся, он ее убил, — Союз подготовил письмо с соболезнованиями, которое подписали 30 писателей. П. отказался, он сам написал Сталину: «…Накануне (в день смерти жены) я впервые думал о вас как о художнике… точно был рядом и все видел» ^[7].

Я встречала многих людей, которые при Сталине по десять лет и больше сидели в тюрьмах. Костя рассказывал ужасы про Воркуту. Грузины до сих пор любят Сталина. Я не могла поверить и спросила Георгия. Он ответил: «Сталин — грузин». Мы даже согласились, что Сталин был преступником, что он уничтожил цвет русской интеллигенции, а заканчивая разговор, Георгий очень гордо произнес: «Но он грузин».

Прощание с Москвой: дождь, холодно, темно, но стены домов усеяны квадратами света, молодой сотрудник посольства заехал за мной, и Георгий изнывал от ревности […].