Поэзия и полиция. Сеть коммуникаций в Париже XVIII века - Роберт Дарнтон Страница 10

Людовик чувствовал, что перестает быть «Возлюбленным» («la bien-aimé»), и мнение его подданных влияло на его поведение и политику. В 1749 году он прекратил практиковать королевское прикосновение для «исцеления» людей от золотухи. Он перестал приезжать в Париж, кроме как на обязательные мероприятия, такие как «lits de justice» ^[47], призванные принудить парламент принять непопулярные эдикты. И он верил, что парижане перестали любить его. «Говорят, король поглощен угрызениями совести, – писал маркиз д’Аржансон. – Песни и сатира возымели огромный эффект. В них он видит ненависть своего народа и Божью длань в действии» ^[48]. Религиозные мотивы виделись обеим сторонам. В мае 1749 года по Парижу распространился слух, что у дофины был выкидыш, потому что дофин, одержимый какой-то неведомой силой, сильно ударил ее в живот локтем, когда они оба спали в кровати. «Если это правда, – обеспокоенно отмечал д’Аржансон, – простые люди решат, что гнев небес (обрушился) на королевскую семью за безобразия, которые король чинит на глазах своего народа» ^[49]. Когда выкидыш все же подтвердился, маркиз написал, что это «ранило всех в самое сердце» ^[50].

Простой народ высматривал вмешательство Бога в сексуальную жизнь королевской семьи, особенно в таких вопросах, как рождение наследника престола и поведение короля со своими фаворитками. Не было ничего плохого в подходящей «maîtresse en titre»; но среди фавориток Людовика было три сестры (а по некоторым источникам и четыре) – дочери маркиза де Несля. А это подвергало короля обвинениям в инцесте, а не только измене. Когда мадам де Шатору, последняя из сестер-фавориток, внезапно умерла в 1744 году, парижане стали мрачно перешептываться о том, что преступления Людовика навлекут гнев Господень на все королевство. А когда он выбрал мадам де Помпадур в 1745-м, они стали жаловаться, что король разоряет свою страну, чтобы купить замки и драгоценности для презренной простолюдинки. Эти мотивы проявлялись в песнях и стихах, доходящих до короля, иногда настолько бунтарских, что оправдывали цареубийство: «Появилось стихотворение, направленное против короля, в двухсот пятидесяти чудовищных строках. Оно начинается так: “Пробудись, о тень Равальяка” (Равальяк был убийцей Генриха IV). Услышав его, король сказал: “Я почти уверен, что умру как Генрих IV”» ^[51].

Такое отношение может объяснить остроту реакции на нерешительную попытку покушения Робера Дамьена восемью годами позже. Оно предполагает, что король, казалось бы обладающий абсолютной властью, был уязвим для неодобрительных оценок своих подданных и мог даже менять политику, чтобы сообразовываться с тем, что считал общественным мнением. Маркиз д’Аржансон отмечает, что правительство сократило некоторые второстепенные налоги в феврале 1749 года, чтобы частично вернуть расположение народа: «Это показывает, что он прислушивался к своим подданным, боялся их и хотел завоевать их сердца» ^[52].

Не нужно придавать слишком большого значения этим замечаниям. Хотя он очень хорошо знал жизнь двора, д’Аржансон мог записывать скорее свои мысли, чем мысли Людовика XV, и не дошел столь далеко, чтобы утверждать, что власть ускользнула от короля к народу. На самом деле его наблюдения подтверждают два предположения, которые на первый взгляд кажутся противоположными: политика двигалась интригами двора, но все же двор не был замкнутой системой. Он был подвержен внешним влияниям. Французский народ мог заставить свой голос звучать в закоулках Версаля. А стихотворение, таким образом, могло быть и инструментом в борьбе за власть для придворных, и выражением другого типа власти: неопределенной, но несомненной силы, известной как «глас народа» ^[53]. Что же говорил этот глас, обращая политику в поэзию?