Бабель. Человек и парадокс - Давид Розенсон Страница 10

Однако желание Лютова исполнилось. Старший из казаков обращается к нему родственно: «Братишка… садись с нами снедать». Старший казак даже дает ему запасную ложку — делится с ним драгоценным, и они «похлебали самодельных щей и съели свинину».

Это единение с «иным» теперь пропитывает Лютова даже физически. Кроме того, он выполняет свой революционный долг и читает «громко, как торжествующий глухой» речь Ленина в газете «Правда». Добившийся приятия у казаков, он «читал и ликовал». Ночью «мы спали шестеро там, согреваясь друг от друга, с перепутанными ногами» — он слился с «иным» физически и метафорически. Мечта исполнилась.

В самом деле? На мощном финальном повороте, в финальной фразе Бабель указывает на полную неудачу Лютова: «Я видел сны и женщин во сне» — что это: эротическое сновидение или, быть может, мать Лютова, его еврейское наследие? — «и только сердце мое, обагренное убийством, скрипело и текло». В душе Лютов знает: он не способен убивать без угрызений еврейской своей совести, никогда не станет таким же, как они. Одиночество, инаковость, голод позволили ему убить гуся. Но дальше этого он не продвинулся. Он разорвал завесу, вошел — и все же остался снаружи. Лютов снова обречен участи быть чужим среди своих и своим среди чужих.

В «Смерти Долгушова» (в этом рассказе начдив Корочаев был смещен Буденным и стал одним из бригадных командиров Шестой кавалерийской дивизии — в рассказе этого нет, но мы знаем об этом из дневника Бабеля) Бабель ярко показывает неспособность Лютова презреть как традиции еврейского дома, так и внешнее сопротивление, которое он вынужден преодолевать, чтобы стать своим среди казаков. В рассказе описывается еще одна проигранная битва его кавалерийского подразделения с поляками, обманувшими казачьих разведчиков.

Начало рассказа воспевает казаков — «опальный начдив» Корочаев описывается с восхищением: «сражающийся в одиночку и ищущий смерти… с угольными зрачками». Даже в опальном казаке больше силы и величия, чем в «очкастом» еврее. Но подлинное доказательство отчуждения Бабеля/Лютова от обоих миров еще впереди.

В бою казак Долгушов изувечен и лежит в агонии: «Сапоги его торчали врозь. Не спуская с меня глаз, он бережно отвернул рубаху. Живот у него был вырван, кишки ползли на колени, и удары сердца были видны».

Бабель видит казака насквозь — видит его еще живую разверстую плоть. Теперь он познал казака вдоль и поперек. Долгушов велит Лютову его убить: «Патрон на меня надо стратить… Наскочит шляхта — насмешку сделает…»

Несмотря на то что в XVI–XVII веках были многочисленные войны между поляками и казаками и из-за войны с поляками Хмельницкий присоединил Украину к России, к XX веку ситуация изменилась. В 1920 году эта вражда имела иное качество. Для казаков, присоединившихся к Первой конной, поляки были врагами на поле боя. Для еврея же казаки и поляки, вместе и по отдельности, представляют собой смертоносного врага. Один ничем не лучше другого, и те и другие грабят еврейские деревни, заживо сжигают еврейские семьи, пытают, увечат, убивают. Будучи врагами на поле битвы, поляки и казаки едины в своей ненависти к евреям. Лютов/Бабель должен был, не задумываясь, застрелить слабого, безоружного, беззащитного Долгушова. Долгушов — воплощение многих поколений казаков, в том числе Богдана Хмельницкого и его подельников, которых Бабель упоминает в других произведениях. К примеру, в рассказе «Кладбище в Козине» (1923) Бабель, описывая кладбище в местечке, говорит о многих поколениях погромщиков, терзавших его народ: «В стороне, под дубом, размозженным молнией, стоит склеп рабби Азриила, убитого казаками Богдана Хмельницкого. Четыре поколения евреев лежат в этой усыпальнице…»

Еврей Лютов/Бабель должен бы убить Долгушова в отместку за весь свой народ — это был бы единичный, но значительный акт отмщения за многие века казацкой жестокости. Казак Лютов/Бабель должен бы убить Долгушова, соблюдая негласный братский казацкий уговор. В такой ситуации твой боевой товарищ спокойно пристрелит тебя и напишет твоей матери, «как и что». Лютову следовало бы поступить, как подобает казаку, но он не способен на убийство человека.

«Нет», — отвечает Лютов/Бабель. Упреки не заставляют себя ждать. «Долгушов разложил по земле синие ладони и осмотрел их недоверчиво». Долгушов, прекрасно понимая, что Бабель еврей, поверить не может, что Бабель не способен убить его ни как еврей, ни как казак, которым он хочет стать.

«Бежишь? — пробормотал он, сползая. — Беги, гад…»

Бабель/Лютов — «ублюдок», в буквальном значении этого слова. Незаконный еврей, незаконный казак. Он еврей, он мечтает стать казаком, но он не казак и не еврей; такой герой — чужой среди своих и «не свой» среди «иных».

Дело принимает совсем дурной оборот. «Испарина ползла по моему телу», — пишет Бабель, и испарина здесь — внешнее, физическое проявление его внутреннего конфликта и его ненависти. И затем, новым поворотом ключа, доказательством мастерства Бабеля как писателя и психолога, его перо вызывает к жизни ангельского казака: «Обведенный нимбом заката, к нам скакал Афонька Бида».

Нимб, помещенный вокруг казацкой головы евреем — Бабелем, превращает казака чуть ли не в святого. Афонька, лишенный сомнений подлинный казак, прячет «книжку» Долгушова в сапог — тот самый сапог, которым он пинал и своего коня, и еврея-беднягу из местечка, — и стреляет Долгушову в рот.

Лютов/Бабель пытается его задобрить. «Афоня, — сказал я с жалкой улыбкой и подъехал к казаку, — а я вот не смог». «С жалкой улыбкой» — Бабель прекрасно понимает то, что понимают и все другие. Афонька, однако, отвергает его извинения: «Уйди… убью! Жалеете вы, очкастые, нашего брата, как кошка мышку… — И взвел курок», готовясь воздать «очкастому» еврею по заслугам.

Даже в этом рассказе, где Бабель ни разу не употребляет прямо слова «еврей», еврейская тема вспыхивает, едва писатель говорит «очкастый» — его обозначение еврея. «Уйди» — скройся, еврей, — «убью». Бабелю некуда бежать, он сам загнал себя в угол, он, еврей, не может сражаться и убивать, как казак. Именно казак меняется с ним местами, перекладывает вину за юдофобию на самого еврея. И готовится пристрелить этого нееврея, неказака — и вообще не пойми кого.

Это выражение можно сравнить с антисемитскими образами Розанова, который говорил, что жалобы евреев на погромы — это жалобы паука на муху, потревожившую его паутину. Этому не стоит удивляться. Ведь все приводимые цитаты из антисемитской литературы писались в годы созревания Бабеля как писателя. Поэтому постоянная их переработка, «перевод» на бабелевский язык — точно такой же знак становления еврея русским писателем, как и попытки еврея Лютова под русским именем стать евреем-казаком.

Вернемся к рассказу. На помощь Лютову/Бабелю приходит Грищук, другой казак, который появляется в начале рассказа, — Бабель смеется над ним и его тачанкой; Грищук — наперсник героя, Грищук стенает о бессмысленности войны. «Холуйская кровь!» — кричит Афонька, оскорбляя его, выталкивая из казачьих рядов, поскольку Грищук защищает незаконного, бездомного и потерянного еврея: «Он от моей руки не уйдет…» Казак как бы говорит: «Погоди-погоди, я прикончу Лютова/Бабеля — за еврейскую трусость, за то, что не понимает наших обычаев».