Я пытаюсь восстановить черты - Антонина Пирожкова Страница 10

В Барзасе отец начал учить меня читать и писать. Сам он писал очень красиво, и я пыталась этому научиться. Он учил меня внимательно выводить каждую букву и не небрежничать, когда пишу, в результате у меня выработался хороший твердый почерк. Чтение далось мне легко. Отец показывал мне буквы в основном не на бумаге, а на песке или на земле. Идем с папой гулять, где-нибудь остановимся, и он начинает чертить тросточкой или палкой буквы, а я их заучивала.

Этим же летом отец начал брать меня с собой в лес и на рыбалку на реку Барзас. Наша собственная маленькая речка без названия была ее притоком. В лесу папа учил меня распознавать разные деревья и кусты, а также ягоды и другие растения.

Однажды, углубившись в лес, мы увидели бородатых мужиков, которые добывали деготь. Деготь варился в котлах на огне и сливался в деревянные бочки. Не помню, из чего получался деготь, кажется, из березовой коры. По особому запаху в лесу всегда можно было узнать, что где-то добывают деготь. Деготь был нужен крестьянам для смазывания колес, а также для других хозяйственных нужд. Дегтем же мазали ворота тех домов, где жили женщина или девушка плохого поведения.

Я любила ходить с отцом на рыбалку на реку Барзас. Рыбы было полно, ловились язи, окуни, щуки… Налимов отец умел ловить руками: засунет руку под какую-нибудь корягу, схватит лежащего там налима под жабры и вытащит из воды. Налим — ленивая рыба, а налимья уха очень вкусная.

С вечера мы набирали полную банку червей, которые водились под камнями или под упавшими деревьями, и с утра отправлялись рыбачить. Однажды, выбирая удобное место для рыбалки, мы шли по берегу реки и вдруг наткнулись на мужиков, которые гнали самогон. Они остановили нас и стали угощать отца, расхваливая свой самогон, просили их уважить и попробовать первача — так они называли первую струйку готового самогона. Отец выпил, поблагодарил мужиков, и мы пошли дальше. Не успели мы пройти и двухсот шагов, как наткнулись на другой самогонный аппарат, и снова нас остановили с просьбой попробовать самогона и здесь. Отцу пришлось выпить еще полстакана. В обоих случаях наливали полный граненый стакан, но отец половину отливал в емкость, в которую из аппарата текла струйка готового самогона. Мы пошли дальше, отец развеселился и вовсе позабыл о рыбалке. А спустя еще какое-то время мы наткнулись на самогонщиков в третий раз. Все повторилось, и я видела, что отец сильно опьянел. Тогда я сказала, что хочу домой, и мы свернули в сторону от реки. Дома нас встретила мама, мы никакой рыбы не наловили, и отец был пьян. Мама очень рассердилась и начала ругать папу, а он молча лег на постель и положил на голову подушку. Досталось и мне за то, что я допустила, чтобы папа дошел до такого состояния, и не увела его домой после первой встречи с самогонщиками.

В Барзасе отец познакомился с одним знатным татарином. Я думаю, что, скорее всего, отец написал для него какое-нибудь прошение или жалобу, как он делал в селе Красный Яр. Во всяком случае, у отца с татарином были какие-то дела, и они вели серьезные разговоры. Очевидно, этот человек не жил в Барзасе. Он приезжал к нам верхом на лошади откуда-то издалека. Побывав у нас первый раз и узнав, что у папы есть дочка, он в следующий раз привез мне в подарок золотые сережки с тремя небольшими изумрудами. Он сказал, что девочка обязательно должна носить сережки в ушах и что его дочки носят их начиная с трехлетнего возраста. Но у меня не были проколоты уши, и мама не разрешала их прокалывать. Сережки были уж очень красивые, и мне так хотелось их носить, что я уговорила Марфушу проколоть мне уши. И вот однажды мы с ней ушли на речку, и она иголкой проколола мне дырочки в ушах и вдела в них шелковые ниточки. Эти ниточки надо было время от времени продергивать, чтобы дырочки не заросли. Мама рассердилась на Марфушу из-за боязни, что начнется нагноение. Однако ничего плохого не случилось, и мама успокоилась. А я стала носить сережки не снимая. А татарин, который их подарил, приходил к нам еще несколько раз и всегда приносил какие-нибудь гостинцы.

Особенно я запомнила пластинку из черной смородины, скрученную как рулон бумаги. Пластинки эти готовились довольно просто. Свежую смородину надо было растолочь, разложить на металлическом листе и поставить сушить. Когда она подсыхала тонким слоем, то ее легко можно было снять с листа и скрутить в рулон. Такие рулоны могли долго сохраняться, от них можно было отрывать кусочки и класть в чай вместо лимона. Сухая смородина постепенно растворялась, и получался кисловатый чай с сильным ароматом черной смородины. Мы все очень любили такой чай.

Ближе к осени поспели шишки на двух наших кедрах. Пришел молодой парень, залез на дерево и палкой их посшибал. Тут же во дворе развели костер и на угли от него бросили шишки. От жара плотные смолистые шишки теряли клейкость. А уже из таких шишек легко было доставать орешки. Чтобы получить жареные орешки, их высыпали на железные листы и ставили в русскую печь.

Поздней осенью мы возвращались из Барзаса к себе домой в Красный Яр. Ехали лесом на двух тройках и, когда отъехали довольно далеко от Барзаса, вдруг увидели, что впереди по обе стороны дороги горит лес. Лошадей остановили и стали решать, что делать: возвращаться или же прорываться через горящий лес. Решили, что будем прорываться. И когда ехали по горевшему лесу, картина была страшная: лес трещал, сыпались искры и в любую минуту горящее дерево могло упасть на дорогу. Нас накрыли половиками и брезентовым плащом отца, лошадей подстегивали, и они мчались мимо пожара. Когда выехали из опасной зоны, лошадей остановили, нас раскрыли, и я увидела, как папа и возницы двух повозок опустились на колени посреди дороги и стали молиться, благодаря Бога за спасение.

Мы вернулись в свой дом, остававшийся под присмотром тети Глаши. Там всё было в порядке, и к тому же тетя Глаша вырастила много цыплят, утят и индюшат. Запомнилось мне и то, как мой брат Игорь, которому было пять лет, прибежал со двора и сказал, что он уложил индюшат спать. Мы с мамой вышли во двор и увидели, что индюшата мертвые лежат рядышком на доске. Игорю хотелось уложить их спать, а приказаний они не слушались. Игорь прутиком бил индюшат по головкам, и они падали замертво. Потом говорили, что у них головки — слабое место и индюшата могут умереть даже от слабого удара. Особенно горевала тетя Глаша, любовно вырастившая индюшат. А папа сказал, что Игорь не виноват: он не думал их убивать, он просто изучает жизнь.

Возобновились родительские отношения со знакомыми и мои — с подружкой Надей Макшеевой.

Наступила зима 1916–1917 годов. Снега выпало много, а когда мели метели, за ночь наш дом, как и все другие дома, засыпало до середины окон. Выйти из дома было невозможно. Кто-нибудь из соседей, кому удавалось выбраться, расчищал вход в свой дом и входы в соседние дома, освобождая заложников стихии. И затем уже несколько человек могли расчистить узкую дорожку к следующим домам. Нам расчищали дорожку к парадному входу, и после этого выходили папа, тетя Глаша и Марфуша, чтобы расчистить вход в дом со двора и сделать дорожки к сараям, воротам, дровам. И потом уже можно было затопить печи, покормить животных и приготовить завтрак.

После завтрака мы с братом Игорем, а иногда и с Олегом, которому было уже четыре года, выходили во двор с нашими маленькими лопатами, но мы больше играли, чем помогали взрослым. Снег был белым-белым и сверкал, искрился на солнце, как драгоценные камни.