Злой рок Марины Цветаевой. "Живая душа в мертвой петле" - Людмила Поликовская Страница 10

Может быть мне придется ехать в Чугуев, м.б. в Иркутск, м.б. в Тифлис, – вряд ли московских студентов оставят в Москве! Странный будет год! Но я как-то спокойно отношусь к переездам, это ничего не нарушает».

Она готова ехать за мужем в любую тмутаракань… но роман с Мандельштамом еще не закончен, но ночью во сне она видит Петра Эфрона («…этого человека я могла бы безумно любить! Я знаю, что это – неповторимо»). Кто не способен этого понять, тот, конечно, осудит. Но Сергей Эфрон понимал и не осуждал… И все-таки что-то надломилось. Долгое совместное пребывание теперь, похоже, тяготит их обоих.

…Военный госпиталь, где проходил обследование Эфрон, задержал (или затерял) его документы. Он зря вернулся из Коктебеля. В Москве стоит дикая жара. Сергей Яковлевич уезжает в Александров, где в доме Анастасии Цветаевой жила в то лето Марина с Алей… И через несколько дней убегает оттуда. «Захотелось побыть совсем одному. Я сейчас по-настоящему отдыхаю. Читаю книги мне очень близкие и меня волнующие. На свободе много думаю, о чем раньше за суетой подумать не удавалось». Книги предпочтительнее, чем общение с женой и обожаемой дочкой? Выходит, что так. Сергей Яковлевич тоже был непросто устроен. Впрочем, может быть, разгадка в написанном несколько позднее письме к сестре Лиле: «Всякое мое начинание по отношению к Але встречает страшное противодействие. У меня опускаются руки. Что делать, когда каждая черта Марининого воспитания мне не по душе, а у Марины такое же отношение к моему. Я перестаю чувствовать Алю своей». А между тем при отсутствии няни именно он, а не Марина проводит с Алей все время. («Наша няня <…> ушла, и теперь приходится быть с Алей неразлучным».)

…А документы все не находятся, и он снова уезжает в Коктебель. Там – Владислав Ходасевич, человек желчный и редко о ком отзывающийся хорошо. Но о Сергее Эфроне он пишет жене: «Он очаровательный мальчик (22 года ему). Поедет в Москву, а там воевать. Студент, призван. Жаль, что уезжает». И в другом письме: «он умный и хороший мальчик». Сергей Эфрон уже давно отец семейства, его дочери уже четыре года, но он все еще воспринимается как «очаровательный мальчик».

Из Москвы идут нежные письма от Марины.

«Спасибо за два письма, я их получила сразу. Прочтя про мизинец, я застонала и чуть не стошнилась, – вся похолодела и покрылась гусиной кожей, хотя в это время сидела на крыльце, на самом солнце. (Очевидно, муж сообщил ей, что как-то повредил мизинец. – Л.П .) Lou! Дурак и гадина <…>!

Lou, не беспокойся обо мне: мне отлично, живу спокойнее нельзя, единственное, что меня мучит, это Ваши дела, вернее, Ваше самочувствие. Вы такая трогательная, лихорадочная тварь!»

Она не оставляет попыток «отмазать» мужа от армии. Просит «дядю Митю» – Дмитрия Владимировича Цветаева – дать Сергею рекомендательное письмо в Военно-промышленный комитет, в надежде на бронь.

24 января 1917 года Сергея Эфрона все-таки зачислили в 1-й Подготовительный учебный батальон и направили в Нижегородскую распределительную школу прапорщиков. Это было все-таки лучше, чем фронт. Там, несомненно, по просьбе Цветаевой, с ним знакомится Никодим Плуцер-Сарна, часто бывавший в Нижнем по делам. 27 января он пишет Марине: «Вчерашний день я провел весь с Сережей. Это был очаровательный и грустный день <…> Я сразу полюбил навсегда этого очаровательного отсутствующего человека с его совершенно невинно-детским отношением к жизни. Полюбил безнадежно, независимо от его отношения ко мне».

Кто такой Никодим Плуцер-Сарна и какую роль он играл в жизни Цветаевой? О нем известно немного. Несколько строк у Анастасии Цветаевой; несколько записей в тетрадях Цветаевой; три письма Плуцер-Сарна к Марине; ее надпись на одном из экземпляров сборника «Версты» (стихи 1916 г.), сделанная много лет спустя под стихотворением «Руки даны мне – протягивать каждому обе…»: – «Все стихи отсюда – до конца книги – и много дальше написаны Никодиму Плуцер-Сарна, о котором – жизнь спустя – могу сказать, что – сумел меня любить, что сумел любить эту трудную вещь – меня…»

«Ненасытность к романтике» – так Анастасия Ивановна определяет главную черту Плуцер-Сарна. Об этом же говорят его письма. «Захочу брошу (все свои обязанности и городскую жизнь. – Л.П .), сяду в вагон и полечу через поля, луга, леса, к пустынному, сожженному солнцем морскому берегу. Буду лежать на камнях, ночью, смотреть широко открытыми глазами (пропуск в тексте. – Л.П .) небо и слушать, через рев моря и грустный кладбищенский шелест листвы, тот же потрясающий ритм моей собственной души». Удивительно ли, что Никодим Акимович и Марина Ивановна потянулись друг к другу. Это было светлое чувство, основанное на родстве душ. Оба это понимали.

Плуцер-Сарна – Марине Цветаевой:

«Когда, Маринуша, я держу в руках Вашу светлую головку и вглядываюсь в Ваши зеленые глаза через всю стихию полета, страсти, тоски, восторга, чую явственно весь меня поглощающий ритм Вашей души. Это мой собственный ритм – это две реки сливаются в один широкий могучий поток. Это мгновения великого освобождения, потери собственных душевных очертаний, чувства одиночества <…> Вы поймете, Маринушка, как Вы мне необходимы. Без Вас я проживу у чужих людей молчальником, в холоде изредка согреваемый пламенем чужих костров».

Некоторая выспренность этих текстов – от несовершенного владения русским языком: Плуцер-Сарна был поляк.

О том, что Никодим Акимович был настоящим другом Цветаевой, свидетельствуют и отдельные фразы из ее писем к другим корреспондентам. Так, она сообщает Лиле Эфрон, что одолжила у Плуцер-Сарна денег; будучи в отъезде, просит передать ему на хранение ее драгоценности, банковские бумаги, фотографические принадлежности. К сожалению, письма Марины Цветаевой к Плуцер-Сарна не сохранились. Зато сохранились стихи: