Шолохов - Андрей Воронцов Страница 10

— Нет. Украсть коня, оружие или женщину вовсе не стыдно. Наоборот… но ты слишком мал еще…

Михаил снова покраснел. Вечно этот малый рост его подводит!

А терец уже забыл про него. Он завел разговор с молодым хорунжим, донцом, тоже разглядывавшим его кинжал, о холодном оружии и сабельной рубке.

Донец удивлялся:

— Почему среди зарубленных нет обезглавленных? Можно ли одним ударом отсечь голову? Видишь иногда прекрасные удары, — он важно подкручивал свои негустые еще усы, — череп рассечен наискось, а вот отрубленных голов я не видел.

Терец вежливо объяснял:

— Чтобы отрубить голову, вовсе не надо слишком сильного удара. Это вопрос положения, а не силы. Нужно находиться на том же уровне и рубить горизонтальным ударом. Если конный противник нагнется, а он всегда нагибается, то горизонтальный удар невозможен. Пехоту же мы рубим сверху вниз. Эх, жаль, если бы подвернулся случай, я бы показал, как рубят голову.

Доктор-альбинос и толстый подполковник слушали есаула с заметным отвращением. В это время два казака вели мимо офицеров человека без шинели, в гимнастерке распояской.

— Стой! — приказал терец. — Это что за гусь?

— Комиссара в плен взяли, ваш-бродь.

— Куда ж вы его ведете? Все хаты и сараи забиты до отказа, самим спать негде. В собачью конуру засунете?

— Там ему самое место! Наше дело доложить, ваш-бродь, а там пусть начальство решает.

— Подведите-ка его сюда, мы с ним побалакаем. А сами покурите пока.

Есаул угостил казаков папиросами, потом вежливо предложил комиссару.

— Веруете ли вы в бессмертие души? — неожиданно спросил он у него.

Комиссар посмотрел на терца исподлобья.

— Вы это к тому, что меня ждет расстрел? Тогда давайте без комедий. Нет, не верю. Я атеист.

— В самом деле? — искусно разыграл изумление есаул. — То есть вот сейчас вы живы, а потом сразу — как в темную яму?.. Брр!.. Впрочем, каждый получает то, во что верит. Верующий — Царствие Небесное, неверующий — темную яму, полуверующий — какую-нибудь пакость вроде вечного кошмарного сна с открытыми глазами. Вы, стало быть, выбрали темную яму… Стоило ради этого делать революцию? Конечно, это дела вкуса… Но в таком случае вы должны быть согласны, что отправить неверующего в темную яму — никакое не преступление. Вы вот на пороге смерти даже о бессмертии души поразмышлять не желаете. Вам, очевидно, все равно — из небытия пришли, в небытие уйдете… Ваша появление на земле было случайно, таковой же, наверное, будет и смерть. Какая разница — годом раньше, годом позже… — Он бросил папиросу и что-то шепнул на ухо донцу.

У Миши шевельнулось нехорошее предчувствие. Хорунжий стал спрашивать у комиссара, кто он и откуда. Комиссар жадно курил, вяло отвечал. Терец зашел ему за спину, бесшумно вытащил шашку из ножен и коротким горизонтальным ударом, почти без замаха, отсек ему голову, которая покатилась по грязи. Тело еще стояло долю секунды, потом рухнуло. Миша, даже не успевший испугаться, смотрел, как загипнотизированный, на шею комиссара: она была толстая и вдруг сократилась в кулак, и из нее выперло горло и полилась черная кровь.

Михаила вырвало. Он упал грудью на плетень, в глазах потемнело. Его подхватили под руки доктор с пробором и немногословный подпоручик, отвели в хату. Отец и мать, бледные, засуетились вокруг него. Доктор открыл саквояж, дал Мише понюхать нашатырю. Александр Михайлович, узнав, в чем дело, схватился за голову.

— Надо уезжать из Плешакова. Бог с ней, с мельницей, все равно отберут. Придут красные, начнут проводить дознание насчет Сердинова и этого человека, подумают, что и мы как-то причастны. Ведь все было около нашей хаты!

— Зверство, в сущности, — сказал враз отрезвевший подпоручик. — У войны свои законы, трудно спорить. Но быть добровольным палачом — увольте, Бога ради.

Вошел есаул. Он держался как ни в чем не бывало.

— Прости, хозяин, — сказал он деду Дроздову. — Знаю, не по-казачьи так платить за гостеприимство. И вы, молодой человек, извините. Не сдержался. Азарт! Всю жизнь от него страдал. Да и ненавижу я этих гадов до судорог. Зубами рвать готов. А насчет комиссара не извольте беспокоиться — я приказал его оттащить отсюда.

— А ты крещеный ли? — спросил у терца дед.

— Ах, оставьте вы эту поповщину! — с досадой махнул рукой есаул. — Ну, конечно, крещеный. Только большевики у меня об этом не спрашивают. Ты вот, дед, заладил: вся власть от Бога. Кем же ты Бога считаешь? Православный царь, стало быть, был не от Бога, а эти вот, которые церкви в нужники превращают, — от Бога?

Дед приподнялся на печи:

— А ты что же, ваш-бродь, думаешь, что без Божьего попущения они смогли бы хучь один храм осквернить? Я смекаю так, что в храме не все ладно было, ежели его супостаты в нужник превратили. Либо кто деньги на него нечистые пожертвовал. Святое Писание как учит? Господь поругаем не бывает. Наслал Он на нас мужиков и комиссаров энтих, христопродавцев, в наказание, чтобы мы, как первые христиане, пострадали очищения ради.

— Вот, господа, — сказал есаул офицерам, — из-за этих разговорчиков мы и просрали Россию. Заметьте, что перед вами не Платон Каратаев, а заслуженный боевой казак, который, как повелось в нашем сословии издавна, должен таких вот, — он указал на Михаила, — не в ножки кланяться учить разной сволочи, а головы рубить предателям, как я это только что сделал. Если бы все наши государи и полководцы, начиная от Александра Невского, одному только благочестию учились, и имени русского на свете давно уже не звучало бы.

Дверь открылась, и вошла раскрасневшаяся, под хмельком Марья, дни и ночи напролет шлявшаяся по офицерским компаниям.

— Страхов-то в хуторе! — пропела она. — Зараз иду, а казаки за ноги краснюка кудай-то тащут — а он без головы! Начисто срублена! Тащут, а за ним след кровавый тянется!

— Это нам, дура, будут головы рубить, как их благородия уйдут, — сказал дед.

— А мине, свекрушка, это без антиреса, будут вам головы рубить али нет, потому как мне-то точно будут. У них ко мне особый счет за товарища Сердинова. Я на хуторе не останусь, в отступ с имя вместе пойду, — она кивнула на офицеров. — Уже договорилась.

Глаза у терца маслено заблестели при виде Марьи.

— А вот вам, господа, и иллюстрация, что стало с казачьим духом на Дону, — сказал он. — Казачка, не раздумывая, взяла оружие, чтобы отомстить за своего мужа, расстрелянного большевиками, а господа старики лежат на печи и проповедуют всепрощенчество. Да если бы каждый хам, что поднял руку на русского патриота, знал, что его обязательно настигнет возмездие — хоть от руки женщины, хоть ребенка, — и духа большевицкого в России не было бы!

— Энто ишо никому не ведомо, — возразил дед. — Когда Подтелкина ихнего вешали, он сказал, что всю Расею не перевешаете. А ить он был прав! Ваша сила их силу не ломит. Они могут всех перевешать, кто супротив них, а вы нет. Только зря грех на душу берете, людям головы срубая.