Ахматова и Модильяни. Предчувствие любви - Элизабет Барийе Страница 10

Меняется ли человек? Анна сохраняет чистую трепетную душу. Она по-прежнему нуждается в глотке свежего воздуха и по-прежнему внезапно вспыхивает безо всякой причины.

Стать бы снова приморской девчонкой,

Туфли на босу ногу надеть,

И закладывать косы коронкой,

И взволнованным голосом петь [25].

В Париже Анна превращается в расхитительницу культуры и света, для многих незаметного, но того самого, к которому поэтесса стремилась с детства.

Она вольна чувствовать всеми фибрами души.

Коля отводит ее в книжные магазины Латинского квартала. У Анны кружится голова при взгляде на бесконечное множество книг, написанных другими людьми, перед которыми начинающий автор млеет и робеет. Мария Башкирцева, например, умерла от туберкулеза в 1884 году, ее оплакивал Ги де Мопассан, превозносил поэт Андре Терье – он должен был издать «Дневник» Башкирцевой, начатый ею в тринадцатилетнем возрасте. Библию романтиков и амбициозных молодых людей. Надо же! Умереть в двадцать четыре года, оставив после себя целое наследие. Анна быстро делает подсчеты: ей самой уже двадцать один год, а кроме одного стихотворения в «Сириусе», она еще ничего не опубликовала.

Коля переходит от одного тома к другому. Рядом с кассой лежит целая стопка сочинений Кокто, сколько они стоят? Фривольный принц. Любопытное название. Коля вспоминает Блока. Любила ли Анна прекрасного Александра? Вполне возможно. Все красавицы Петербурга были готовы на безумства ради адониса русской словесности. Коля гонит дурные мысли и берется за следующий том. Робер де Монтескью, французский Бальмонт, насколько понимает Гумилев. Посмотрим-посмотрим… Поэт листает «Пестрые слова» с улыбкой палача. «Анна! Анна!» – Гумилев зовет супругу, которая спряталась среди полок с книгами об искусстве. Гумилев держит высоко над головой томик стихов и потрясает им, приманивая Анну, будто собаку на косточку. «Вот книга специально для тебя, Анна, поэтесса со знатной фамилией. Думаю, тебе стоит поучиться у графини Матье де Ноай умению ладить с музой». Анна сжимает кулаки.

* * *

Чем Амедео занимается в Париже? Постоянно рисует и перерыв делает лишь на время переезда. Бускара, меблированная студия на площади Терт, улица Жирардон, улица Коленкур на окраине Монмартра, дом № 13 по улице Норвен, дом № 13 по улице Равиньян, Бато-Лавуар, дом № 7 по улице Жан-Батист-Клеман, дом № 39 по улице Элизе-де-Боз-Ар, улица Дуэ, недалеко от бывшего монастыря, о котором Аполлинер вспомнит в книге «Слоняясь по двум берегам».

Возможно, теперь эти адреса формируют всего лишь нелепую карту, смазанную картинку, на которой просматривается только материнский наказ – сколь нежный, столь и пугающий.

Он был рожден для счастья, но не находит его нигде, разве что перед картинами Сезанна, призрака и учителя. Образ «Мальчика в красном жилете» преследует Модильяни, словно он сам сотворил полотно. Открытка всегда в его кармане, и стоит ее вынуть, художник перестает контролировать эмоции, подносит карточку к губам и целует. Сумасшествие ли это? Единственное лекарство – работа. Амедео работает до потери пульса, рисует наездницу в желтом жакете с рыжим шиньоном под серой шляпкой, типографа на синем фоне. Его картины всем кажутся любопытными, но покупателей нет как нет. Зато портреты, нарисованные на террасе кафе одним движением руки, расхватывают один за другим. Этот пять франков, тот два – можно поддержать приятелей, у которых нет ни таланта, ни ловкости Пикассо. Маленького двойника Пикассо.

Прошло то время, когда испанец из Малаги видел в итальянце из Ливорно единственного принца Монмартра. Пикассо оставил Холм, а нищета оставила Пикассо. Галерист с улицы Виньон готовит коронование – Пикассо дает ему на продажу все свои полотна, и все продаются. У Даниеля-Анри Канвейлера лишь один недостаток: он мыслит художественными школами, тогда как Модильяни их избегает. Он далек от ташизма, пуантилизма, маккиайолизма, от тосканских импрессионистов, от наивного футуризма, в котором барахтается смельчак Северини; кубизм, еще не называемый кубизмом, но уже разделяющий критиков на два лагеря, не интересует Амедео ни капли, и во храме искусства молодой новатор исповедует собственную религию.

Модильяни всегда подчинялся лишь одному правилу – отказу от правил. Уже в Ливорно, в мастерской Микели, когда старый художник упрекал юнца – мол, солнце забыл на холсте, Амедео отвечал: так я вижу пейзаж.

Подстраивайся Модильяни под кого-то, складывалась бы его карьера удачнее? Неизвестно. Наступить на горло собственной песне, смирить гордыню Амедео просто не может. А завидовать Пикассо, плести интриги против Хуана Гриса [26]или Брака [27]? Это ниже его достоинства. Что же он делает? Принимает поражение, не изменяя своему величию, не вступает в конфликты, тихо пьянствует, не заводя ни реальных, ни воображаемых врагов.

Все восторгаются красотой элегантного итальянца в габардиновом плаще, все прославляют его щедрость, когда последние гроши художник отдает товарищам; многие его сторонятся, но только не женщины, которых всегда привлекают несчастные денди. Мог ли Амедео уйти на покой? Сдаться? Нет. Это не в его стиле. Слишком горделив. До такой степени, что даже шикарных любовниц, которые зевали, слушая Данте в исполнении Модильяни, художник покидал сразу, без сожалений.

* * *

Весной 1909 года, по настоятельному совету Бранкузи, с которым Модильяни познакомился через Поля Александра, молодому художнику наконец удается оторваться от пейзажей – в частности, зарисованной до дыр улицы Сен-Венсен с виноградниками. Вишневые деревья улицы Лепик, которые Амедео писал зимой, весной и летом, теперь остаются в прошлом. Прощай, Монмартр. Аполлинер, в то время критик в «Интранзижан», спел похоронную песнь кварталу художников: «Молодым талантам отныне здесь не место, на Монмартре теперь трудно выжить, тут полным-полно фальшивых живописцев, предпринимателей, вообразивших себя королями промышленности, и безудержных опиоманов».

Когда Модильяни переезжает в сите Фальгьер [28], он обнаруживает квартал, пребывающий в постоянном движении. В Париже начинает проклевываться бульвар Распай, и во время строительных работ дома рушатся десятками. А бульвар Монпарнас – тогда он еще называется окраинным – прочерчивает прямую линию к ресторану «Клозери де Лила». Автомобилисты постепенно вытесняют кучеров. Будет ли столица скучать по запаху лошадиного дерьма?

Обновляться, любой ценой завоевывать современность или просто сгинуть – таков девиз ресторанчиков и кафе, главного игрового поля всех гениальных чудовищ Парижа, которые готовы наломать сколько угодно дров, лишь бы не продуть судьбе. Хозяева питейных заведений и знаменитых бистро обогащаются, директор «Ле Дом» сооружает у себя бильярдную, владелец «Ротонды» подписывается на мировую прессу. На тротуарах, испещренных террасами, переполненными народом как никогда, клиенты перекрикиваются по-русски, ругаются по-немецки и просят прощения, мешая французский с английским. Ночью Монпарнас изображает из себя Нью-Йорк, но по утрам запахи палых листьев врываются в ноздри каждого прохожего, и можно купить козьего молока у парня, который пасет скот в Люксембургском саду, и встретить мизантропа, гордящегося тем, что никогда не был на противоположном берегу Сены.