Монгол - Тейлор Колдуэлл Страница 10

Люди, жизнь которых трудна и опасна, умеют веселиться от души. Каждая свадьба, рождение ребенка или чья-то смерть превращались в дикий разгул. Забивались самые жирные жеребята и овцы, наполнялись чаши кумысом и саке, люди танцевали, кричали, хлопали в ладоши и хохотали не переставая. Смех кочевников, освободившихся на время от трудностей жизни, постоянного страха, опасностей и вражды, кому-то напоминал рев страшных хищников. Горожане, ожиревшие, изнывающие от скуки и безделья, не умели так смеяться, потому что легкая жизнь не может родить сильный смех, идущий из души. Кюрелен говорил, что смех горожан от ума и был таким же кислым, как вода в пустыне, и таким же колючим, как степные кусты с шипами. Радость, идущая от ума, всегда бывает насмешливой и жгучей и обычно проистекает от презрения к грехам человечества. Люди в городе могли упиваться своей ненавистью к остальным, и веселье их не было заразительным. Боль и страдание, неопределенность положения и лишения, трудности и борьба были топливом для огромных пиршественных костров, заставляли плясать саму землю и восхищаться увиденным зрелищем. Такого никогда не бывало у мирно живущих и процветающих людей.

Ночь приближалась, и костры в сиреневых сумерках горели ярким оранжевым пламенем. Пологи у юрт были откинуты, и внутри краснели жаровни. Земля казалась призрачным миражом. Неровные, пропыленные ветрами равнины были пронизаны тенями серого и лавандового цветов. Огромная тишина Гоби, казалось, упала из безбрежности на землю, и даже голос желто-серой реки терялся в этой тишине. Все ярче становились оранжевые языки небольших костров, все смелее они стремились вверх, а голоса людей, слабые и грустные в этом неземном светящемся воздухе пустыни, напоминали звуки, издаваемые сверчками. Точно крохотные черные сверчки двигались между кострами и юртами люди, погруженные в свою никому не нужную жизнь. Тени изуродованных ветрами пустынных деревьев с искривленными стволами извивались, как от страшных страданий, и казалось, что они надвигаются на лагерь, приближаются к нему, будто фаланги страшных вооруженных ужасным оружием безмолвных монстров, явившихся из кошмарных снов и готовых поглотить всех и вся.

Затем небо и земля вдруг погрузились во тьму, а потом сразу появилась огромная сияющая луна, она будто выплыла из-за западных холмов, без всякого предупреждения. Ее края были четкими и ясными, а не размытыми, как это бывает в странах с более влажным климатом. Земля и небо осветились резким светом. Он был бесцветным, но насыщенным. Расстояния стали более четкими, и тени — резко очерченными. Ряды неровных острых холмов, расположенных очень далеко от лагеря, казалось, лежат на расстоянии нескольких шагов. Каждый камешек и пылинка сверкали в резком неровном лунном свете. Громадные яркие звезды приблизились на расстояние вытянутой руки, а их свирепое сияние не мог приглушить даже свет луны. В этой вселенной черноты и сверкающей белизны прозрачные оттенки серого, остроконечные тени, пламя костров, подпитываемых кизяком, шевелились подобно удивительным и фантастичным языкам. И снова на землю с диким завыванием и неприятным отдаленным эхом обрушились ледяные ветра. Казалось, что они дуют с самой луны и приходят на землю на крылах ужаса.

Мужчины сидели у костров. Они громко и хрипло смеялись. Впервые за долгое время для них настал долгожданный праздник.

Суеверных монголов поразил рассказ о сгустке крови, зажатом в крохотном кулачке новорожденного сына Есугея. Это был знак от духов неба и воздуха, без сомнений, он указывал, что сын вождя не был обыкновенным младенцем. Он станет великим Ханом, а, возможно, и Ханом Ханов — великим Каганом, завоюет необъятные пастбища для своего народа, унизит и покорит жирных жителей городов, поставив их на колени. Воины сидели у костров в толстых халатах, плечи некоторых прикрыты овчинными тулупами, у некоторых воинов были куртки из толстой выделанной кожи с лакированными нагрудниками. Круглые темные лица воинов были густо намазаны жиром. Люди много пили и громко хохотали, повторяя снова и снова рассказ о сгустке крови в маленьком кулачке сына вождя. Старики ходили от костра к костру, наигрывая веселые мелодии на монгольском треугольном хуре, дрожащими голосами напевали легенды о грозных героях и предках славных монголов. В награду певцам доставались чаши саке, и они жадно его пили, вытирая жидкие бороденки морщинистыми руками. За освещенными кострами кругами царила темнота, пронизываемая светом луны. Оранжевый свет костров позволял увидеть темные щеки или жесткие складки губ, выдвинутые вперед подбородки, на которых иногда появлялись отблески огня, от него сверкали жестокие узкие глаза. Яркие краски круглого лакированного щита внезапно выхватывались из темноты, порой холодно мерцало изогнутое лезвие меча или кинжала. За линией костров неясно выделялись черные холмики юрт. Там суетились женщины. Они подносили мужчинам вино, баранину и лепешки. Женщинам позволялось сидеть позади воинов, неподалеку от костров. Ребятишки сражались друг с другом и с ловкими собаками за остатки еды, выискивая плохо обглоданные кости. Шум, хохот и музыка стремились к высоким бесконечным небесам, а ветер в ответ подгонял и вырывал из тьмы яркие языки пламени.

Было очень холодно, пришло время переезжать на зимние пастбища. Надо постоянно подбрасывать в огонь кизяк. Обычно у костров очень редко звучали песни о любви. В песнях, прославлявших силу и ловкость воинов, воспевали смелость героев, славные победы и крепкую мужскую дружбу. Песни эти с удовольствием слушали мужчины и иногда распевали их нестройным хором, и хриплые голоса звучали тогда с огромным воодушевлением.

Кюрелен оставался в юрте сестры, которая пеленала сына в мягчайшие шелка, и с удовольствием поедал из серебряной чаши сладости, сделанные из розового нектара и наполнявшие юрту божественным ароматом. Кюрелен, громко чмокая, облизывал пальцы и продолжал пожирать редкое лакомство. Потом тихонько пропел удивительно красивым голосом строку из песни, услышанной у костра:

Кто посмеет сопротивляться нашему вождю и его сыну?

Калека захохотал, а Оэлун нахмурилась. Раньше ее не возмущало, когда брат посмеивался над Есукаем, и она охотно смеялась вместе с ним, но теперь это ее раздражало. У нее засверкали глаза, и она сказала:

— Кюрелен, ты шумишь и волнуешь малыша!

Брат удивленно поднял брови и насмешливо произнес:

— Вот уж нет. Какая чудесная песня. Ты только послушай:

Наш благородный вождь правит сорока тысячами юрт,

У него множество богатств и красивых женщин.

Его стада бродят по равнинам и по окутанным облаками холмам.

Велик вождь Хан Ханов, благословенный Небесами!

Оэлун сделала вид, что занята сыном.

Кюрелен хихикнул, огляделся, выискивая, что бы ему еще съесть, ухватил с серебряного подноса кусок вареной баранины с пахучими травами и стал с удовольствием откусывать сильными белыми зубами большие куски. Оэлун уложила ребенка, налила брату чашу саке. Тот взял чашу, но пить не стал. Какая-то тень омрачила его лицо. Он не сводил взгляда с сестры. В юрте стало тихо, и поэтому пение, крики и смех на улице казались еще громче. Юрта тряслась от порывов ветра. Малыш, лежавший среди гладких шелков, так энергично двигался, что почти освободился от тонкой розовой ткани.