Япония эпохи Мэйдзи - Лафкадио Хирн Страница 10

Скрытая жизненная сила синто сегодня — та именно сила, что противостоит всем стараниям миссионеров по обращению народа в свою веру, — означает нечто намного более глубокое, чем традиция, богослужение или обрядовость. Синто способен пережить всё это, не утратив реальной силы. Разумеется, расширение народного кругозора через образование и влияние современной науки способны привести к изменению многих древних синтоистских понятий и представлений или даже к отказу от них, но этика синто несомненно сохранится неизменной. Ибо синто означает характер в его высшем понимании — отвагу, этикет, честь и, превыше всего, верность. Дух синто — это дух почитания родителей, ревностное исполнение своего долга, готовность отдать свою жизнь во имя принципа и без какой-либо тени сомнения. Это послушание ребенка, это нежность и обходительность японской женщины. Это равным образом и приверженность старине — успешное сдерживание тенденции отбросить прочь ценности всего прошлого в поспешно-суетном старании вобрать в себя излишне много чужеземного нынешнего. Это религия, но религия, преобразовавшаяся в унаследованный нравственный мотив, религия, превратившаяся в нравственный инстинкт. Это вся эмоциональная жизнь нации, это душа Японии.

Японский ребенок, можно сказать, уже рождается синтоистом. Домашнее обучение и школьное образование лишь дают проявиться врожденному: они не сажают новое семя, но оживляют нравственное чувство, переданное в виде наследственной черты характера. Равно как японский ребенок наследует способность владеть кисточкой для письма, точно так же он наследует этические склонности, совершенно отличные от наших собственных. Попросите японских студентов — учащуюся молодежь в возрасте от четырнадцати до шестнадцати лет — поведать вам о своих самых заветных желаниях, и если они сочтут спрашивающего заслуживающим доверия, быть может, девять из десяти ответят: «Умереть за Его Величество нашего императора». Это желание поднимается из самой глубины сердца, чистое, как любое желание мученичества, когда-либо родившееся на свет. В какой мере это чувство преданности могло или не могло быть ослаблено в таких мегаполисах, как Токио, новым агностицизмом и быстрым распространением среди студенчества иных идей девятнадцатого века, мне неизвестно, но в провинции оно кажется для отрочества естественным. При этом оно безрассудно — в отличие от верноподданнических чувств, которые испытываем мы и которые являются результатом более зрелого знания и устоявшихся убеждений. Никогда японский юноша не будет задаваться вопросом «зачем?» — сама красота самопожертвования будет для него достаточным мотивом. Столь восторженная преданность является частью национальной жизни, она в крови — унаследованная, подобно стремлению муравья погибнуть за свою маленькую республику, и бессознательная, подобно преданности пчел своей царице. Это синто.

Эта готовность пожертвовать своей собственной жизнью во имя вышестоящего, диктуемая своеобразным чувством чести, была, возможно, национальной чертой с самых ранних времен независимого существования японской нации. Задолго до эпохи феодального государства, когда почетное самоубийство сделалось вопросом соблюдения жесткого этикета и не только для воинов, но даже для женщин и маленьких детей, отдать свою жизнь за своего князя, даже если эта жертва была совершенно напрасна, считалось священным долгом. Мы можем привести множество примеров из древнего синтоистского сочинения «Кодзики». Ниже один из них.

Принц Маёва, сразив убийцу своего отца, бежал в дом знатного вельможи Оми Цубура. «После чего принц Охо-Хацусэ поднял свое войско и осадил этот дом. И стрелы, которые были выпущены, были столь же многочисленны, как стебли в тростниковых зарослях… Потом, когда их силы были уже на исходе, а их стрелы кончились, он (Оми Цубура) сказал принцу:

— Мои руки изранены, а стрелы у нас кончились. Мы больше не можем сражаться: что еще должно сделать?

На что принц ответил:

— Ничего сделать больше нельзя. Сейчас ты должен убить меня.

Поэтому Оми Цубура насмерть пронзил принца своим мечом, а затем покончил с собой, обезглавив себя собственной рукой».

Тысячи столь же впечатляющих примеров можно было бы без труда привести из более поздней истории Японии, в том числе и много таких, что имели место на памяти ныне живущих. И все это происходило не только ради людей: в определенных обстоятельствах умирали во имя чисто личных убеждений. Тот, кто имел какое-либо мнение, которое он считал в высшей степени важным, когда все иные средства были исчерпаны, излагал свои взгляды в прощальном письме, а затем лишал себя жизни — только лишь для того, чтобы привлечь внимание к своим убеждениям и доказать их искренность. Подобный случай имел место не далее как в прошлом году в Токио ^[20], когда молодой лейтенант сил ополчения, по имени Охара Такэёси, покончил с собой, совершив харакири на кладбище Сайтокудзи, оставив письмо, в котором объяснил свой поступок желанием обратить внимание общественного мнения на опасность, которая исходит от нарастающего могущества России в северной части Тихого океана. Еще более трогательным и впечатляющим было в мае того же года самопожертвование, совершенное девушкой по имени Юко Хатакэяма после покушения на убийство цесаревича ^[21]; она приехала из Токио в Киото и покончила с собой перед воротами Кэнтё единственно во искупление вины за инцидент, навлекший позор на Японию и ввергший в глубокую печаль Отца нации — Его Священное Величество Императора.

III

Что касается внешних форм, то в этом современный синто с превеликим трудом поддается анализу, хотя сквозь замысловатый покров чужеродных верований, столь плотно его облекающий, приметы его исконного характера по-прежнему хорошо различимы. В некоторых первобытных ритуалах, в архаичных молитвах, текстах, символах, в истории святилищ и даже во многих безыскусных идеях наибеднейших приверженцев синто со всей ясностью проявляется как самая древняя из всех форм вероисповеданий — именно та, которую Герберт Спенсер ^[22] называет «корнем всех религий», — благоговейная преданность умершим. И действительно, именно так синто часто толковался его собственными величайшими учеными и теологами. Все усопшие, по представлению синтоистов, становятся божествами — хотокэ. В своем труде «Тама-но-михасира» («Истинный священный столп духа») Хирата ^[23] говорит: «Духи умерших продолжают существовать в незримом мире, который повсюду окружает нас, и они все становятся богами, различающимися по характеру и своей степени влиятельности. Некоторые обитают в храмах, построенных в их честь; другие парят возле своих усыпальниц; они продолжают служить своему князю, своим родителям, жене и детям так же, как когда они были во плоти» ^[24]. При этом они управляют жизнями и делами людей. «Каждый человеческий поступок, — говорит Хирата, — это деяние какого-то бога». А Мотоори ^[25], столь же признанный толкователь доктрины чистого синто, пишет: «Все нравственные идеи, которые требуются человеку, вложены в его душу богами и имеют одинаковую природу с инстинктами, которые заставляют его есть, когда он голоден, или пить, когда он чувствует жажду». Этой доктриной человеческая совесть провозглашается единственным необходимым советчиком. Хотя каждое действие — это «деяние ками», считается, что все люди заключают в себе способность отличить праведное побуждение от неправедного и влияние доброго божества от влияния божества недоброго. Собственное сердце — самый непогрешимый духовный наставник. «Убедиться в том, что нет пути (мити), — говорит Мотоори, — который надлежит познать и которому надлежит следовать, это воистину значит познать путь богов» ^[26]. А Хирата пишет: «Если ты желаешь следовать истинной добродетели, научись благоговеть перед Незримым; и это удержит тебя от неправедных поступков. Принеси обет Богам, которые правят Незримым, и совершенствуй совесть (ма-гокоро), что заложена в тебе с рождения, и тогда ты никогда не собьешься с пути». Каким образом это духовное самосовершенствование может быть обретено лучше всего, тот же самый великий толкователь определил почти столь же кратко: «Преданность памяти предков служит движущей силой всех добродетелей. Ни один из тех, кто исполняет свой долг перед ними, никогда не будет непочтителен к Богам или к своим здравствующим родителям. Такой человек будет предан своему князю, верен своим друзьям и добр и сердечен со своей женой и детьми».