Глядя в бездну. Заметки нейропсихиатра о душевных расстройствах - Энтони Дэвид Страница 10

Начал я с общих вопросов о его настроениях и переживаниях. Он описал постоянное ощущение, что он изменился, утратил вкус к жизни, контакт с окружением – и что изменился мир в целом: стал монотонным, плоским, словно в тумане или в кино. Подобные описания мы узнаем сразу же – это деперсонализация (человек сам себе кажется нереальным) и дереализация (нереальным кажется весь мир). Что-то похожее иногда ощущают и здоровые люди, особенно при крайней усталости или стрессе (скажем, после родов). Это не всегда считается бредом, поскольку рассказы начинаются с “как будто”: я как будто автомат, который выполняет все нужные движения, я как будто в кино, я как будто за стеклом. Многократно описаны и деперсонализация и дереализация (обычно они идут рука об руку) после смертельной опасности. Американский психиатр Рассел Нойз и психолог Рой Клетти собрали целый ряд рассказов людей, побывавших на грани смерти (например сорвавшихся во время восхождения на гору), и отметили, что иногда человека вдруг накрывает какое-то нехорошее спокойствие. Чувства зачастую обострены, но при этом человек словно превращается в стороннего наблюдателя за собственной драмой. Вероятно, это приспособительная реакция, механизм защиты⁴ – будто приоткрывается клапан, не позволяющий волне тревоги захлестнуть мозг. Но в подобных случаях все быстро проходит.

В психиатрии деперсонализация и дереализация зачастую сопровождаются и другими, более знакомыми симптомами депрессии и тревожности, но могут встречаться и самостоятельно, как первичное расстройство. Их бывает трудно распознать. Снаружи все выглядит нормально, а обсуждать свое состояние человек не хочет, опасаясь стигматизации. Но внутри он по-настоящему мучается. Один страдалец говорил об этом так:

Если я как следует успокоюсь, то могу почти [курсив мой. – Э. Д.] ощутить краски и полноту жизни, как прежде… Это и есть, по-моему, собственно “жить”, и я вижу, как это делают другие – с утра до вечера, изо дня в день. Я понимаю, как это, с научной точки зрения, но едва ли сумею вспомнить ощущение. Все эти дни я непрерывно горюю, и такое ощущение, что я горюю по себе, хотя вроде бы жив и все вижу своими глазами⁵.

Некоторым похожее состояние сознания – отстраненность, дистанцированность – даже нравится, и достичь его помогают распространенные наркотики, в том числе марихуана, а также психоделические наркотики, но они дают более резкие искажения восприятия. Когда в 1966 году, в пору расцвета культуры хиппи, Джон Леннон писал в “Strawberry Fields”, что nothing is real — “все нереально”, – не исключено, что его вдохновляли такого рода вещества (а может быть, всего лишь чудесные воспоминания детства). Так или иначе, нетрудно представить себе, что подобное состояние может стать приятным развлечением на несколько часов, а может обернуться весьма неприятным тупиком, если выйдет из-под контроля и затянется надолго – “Strawberry Fields forever”, “Земляничные поляны навсегда”; между тем это бывает сплошь и рядом, как при экспериментах с наркотиками, так и вовсе без очевидных причин. Деперсонализация и дереализация могут служить механизмом защиты, однако у меньшинства, которому особенно не везет, клапан “срывает” – то ли тревога была слишком сильной, то ли мозг после травмы изменился физически, – и состояние закрепляется.

Многое из того, о чем говорил Патрик и сейчас, и сразу после травмы, сильно напоминало деперсонализацию и дереализацию минус “как будто”. Я спросил его, когда у него впервые появилось впечатление, что мир изменился, стал ненастоящим, поддельным. Патрик живо вспомнил, как вернулся домой из больницы после аварии. Чувствовал он себя не слишком хорошо – болела голова, думать было трудно, его снедала тревога. Он сидел на заднем сиденье такси, понемногу узнавал улицы и виды родного городка. И вдруг испугался. Что это за дома, откуда они взялись? Их тут раньше не было. Это только на вид его родной городок, а на самом деле – фальшивка, подделка, макет, к тому же не слишком удачный.

Я растерялся. Ведь такое бывало с каждым из нас! Мало ли – новый квартал в городе, где мы давно не были? Мы замечаем, что удивлены, но потом просто признаем, что все меняется и под руководством умелого застройщика современные здания растут как на дрожжах. Но хотя нам кажется очевидным, что внешний вид может меняться как угодно, а суть остается прежней, механизм подобных умозаключений в мозге отнюдь не прост. Более того, ученые, занимающиеся искусственным интеллектом, вот уже десятки лет ломают голову над этой задачей. Очевидно, память – вовсе не хранилище статичных воспоминаний, с которыми мы сверяем все новое, чтобы иметь возможность сказать “Да, я это узнаю – это мой дом, моя улица” или “Нет, это что-то новое, впервые вижу”. Иначе память подводила бы нас всякий раз, когда меняется освещение или мы подходим к тому же месту с другой стороны, а что касается людей – когда они постарели, изменили прическу, отрастили бороду и так далее. Тогда к каждой записи в памяти пришлось бы присовокупить бесконечное множество дополнительных версий, а это настолько неэкономно, что попросту невозможно на практике.

Разумеется, мы иногда не узнаем человека, если он сильно изменился, – по крайней мере поначалу, особенно если видим его вне привычного окружения. Подобным же образом нам случается принять незнакомца за кого-то знакомого. Это потому, что хорошая система памяти вынуждена в некоторой степени “жульничать” – достраивать ожидания на основании опыта. Хорошая система памяти хранит абстрактную схему предмета, учитывающую, как он может измениться со временем и в зависимости от контекста. А главное, хорошая система памяти должна еще и допускать погрешность – может быть, это и не совсем то, чего ты ждал, но достаточно близко. Компьютеры начали узнавать лица и голоса лишь недавно, несмотря на колоссальные старания, и только потому, что программисты научились копировать наш образ мысли.

У Патрика накопились десятки примеров жутких воспоминаний, когда места и люди были почти как прежде, но немного иные.

– Почему вы считаете, что Викки, которая приходит навестить вас почти каждый день, – не настоящая Викки? – осторожно спросил я.

Глаза у него округлились:

– Моя Викки, прежняя Викки, тщательно следила за собой. У нее была прекрасная кожа, отменный вкус в одежде и косметике. Она любила дизайнерские бренды. – Он смутился и покраснел, но продолжил: – Она… понимаете, она любила дорогое белье – шелковое с кружевами. Victoria's Secret, шутили мы с ней наедине, “Секрет Виктории”. А эта – конечно, выглядит она почти так же, но все это Marks & Spencer, мешковатый нейлон, все растянутое, вылинявшее…

Он был абсолютно серьезен.

Через несколько дней я мягко задал этот вопрос Викки, когда она пришла ко мне на индивидуальную сессию.

– Господи! Как же он не понимает, что я с утра до вечера пашу как лошадь, чтобы сохранить наш дом, чтобы все шло как раньше, пока сам он или в больнице, или сидит у себя в комнате и таращится в никуда? Я просто больше не могу позволить себе сексапильное белье, как бы ни хотелось!

* * * 

В нашу систему памяти встроен механизм балансировки: если допустимая погрешность слишком велика, все кажется знакомым, даже если я это вижу впервые в жизни, и у меня постоянное дежавю. Если я слишком строг, все кажется новым и незнакомым, я ничего не помню и теряюсь. У Патрика было не совсем так. Многое казалось ему знакомым, но лишь до какой-то степени. Похоже на Викки, но чего-то недостает.