Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор

Мари де Латур, когда ей исполнится двадцать лет.

Стены, укрывшие меня от мира, станут моей могилою. Старческое, увядшее лицо, беспричинно слезящиеся глаза, тело, подобное одетому скелету, непреходящая слабость напоминают мне о том, что я смертна; зеркала же говорят, что я уже мертва.

Стоя у окна, я гляжу на заснеженный двор, где бегают и резвятся «красные» малютки [1]; их развязавшиеся пояски свисают на коричневые юбочки; и вы, милая моя девочка, с пылким озорством своих семи лет, азартно носитесь вместе со всеми по слякотным аллеям. Сквозь голые ветви сада я вижу в окне трапезной «желтых» и «зеленых», что молча заканчивают свой обед; их серебряные приборы и белоснежные чепчики соперничают с тусклым дневным светом. Позади, у меня за спиною, из часовни доносится пение старших, «синих», которые вместе с наставницами стоят обедню; их голоса, возносящиеся к замерзшим небесам, обладают жгучей чистотою пламени.

Могла ли я избрать для себя более мирную обитель, нежели этот дом, населенный детьми?! И, однако, здесь я чувствую себя погребенною заживо.

Прежде мне казалось, что душа стареет вместе с телом, и к тому времени, как руки утратили силу и ничего уже не могут удержать, рассудок также готов отринуть соблазны и страсти земные; увы, в моем иссохшем теле бьется сердце еще более жадное, еще более беспокойное, еще более алчущее любви, чем сердце моих юных лет. Меня душит гробовая тишина этого монастыря, недвижность тюрьмы, какою стала моя остывшая плоть. Я умираю, дитя мое, но не так от старости, как от духовного голода.

В те дни, когда красота моя была в полном расцвете, я изведала все наслаждения, повсюду была любима, годами жила среди самых блестящих умов нашего века, удостоилась высшей милости, узнала славу и почет, но все это оставляло в моей душе лишь ужасную пустоту, смятение, усталость и неослабное желание изведать нечто иное. Будучи при Дворе, я чахла от тоски среди блеска и преклонения, какие трудно даже вообразить; одна лишь мысль о Боге не давала мне умереть. Укрывшись в Сен-Сире после смерти Короля, я принесла с собою неутолимую жажду опаленного сердца и пылкие надежды невесты. С легкостью отринув мир, никогда мною не любимый, я в первую же неделю продала лошадей и карету, отпустила слуг, раздала свои платья, белье, духи, сократила даже расходы на питание и твердо положила не переступать более порога монастыря.

Но нынче я брожу из спальни в часовню, из часовни в сад, а оттуда в классные комнаты, а из них обратно к себе. Я слушаю мессу дважды в день, не вижусь ни с кем из друзей, за исключением нескольких редких родственников, чьи визиты стараюсь отсрочить, елико возможно; пожертвовала даже удовольствием вести переписку, тогда как прежде отсылала не менее двадцати писем в неделю. Я влачу свое существование, забыв о том, какой нынче день и который час, покорно и безропотно предав себя в руки Господа…

Сидя у окна в моем голубом портшезе, я слушаю ваш веселый смех в саду. Что еще вы там натворили? Водрузили на голову цветочный горшок? Жуете шарики остролиста? Срезаете кружева с юбочки, чтобы нарядить свою куклу? Ах, знали бы вы, как мне дороги ваши милые шалости! Я прощаю вам более, чем должна была бы спускать, люби я вас ради вас самой, но я лелею вас, как узник птичку, которую держит в клетке у себя в темнице.

Совсем недавно, когда я учила вас разбирать буквы, вы поглядели на меня со всею серьезностью, на какую только способны — ах, как недолго она длится! — и сказали: «Матушка, я знаю, что ты королева!» Я приняла самый суровый вид. «Кто вам сказал это, малютка?» Увидев мои нахмуренные брови, вы тотчас оробели и умолкли. Я увидела, как дрогнули ваши губки, однако же вы скрепились и удержали слезы.