Преданность. Год Обезьяны - Патти Смит

Письменный стол, Нью-Йорк

1

Каким-то образом, разыскивая что-то другое, я наткнулась на трейлер фильма “Risttuules”, название которого перевели на английский как “In the Crosswind” — “Боковой ветер”. Это реквием режиссера Мартти Хельде по тысячам эстонцев, которых весной ^[1] 1941 года массово выслали в сибирские колхозы: люди Сталина схватили их, разлучили семьи, загнали людей в товарные вагоны, точно овец. Смерть и изгнание – вот какой новый удел им назначили.

Режиссер создал визуальное стихотворение уникальным методом театрализации: актеры, меняя позы, изображают череду статичных живых картин. Время приостанавливается, но все же бежит, развертывая навеянные этим печальным шествием образы в форме слов. Ужасный дар, признаю я, пока записываю, напряженно пытаюсь занести слова в блокнот. Но, тем не менее, чую, что за этими словами сгущается что-то другое. Иду по мысленной дорожке и набредаю на еловый лес, пруд и небольшой, обшитый досками дом. Вот начало “чего-то другого”, но тогда я этого не знала.

Зимняя зарисовка. Совсем близко – только пройти дорогу из конца в конец. Голубой домашний халатик стал занавеской для окна, в которое уже никто никогда не выглянет. Повсюду кровь, обескровленная – лишена своего кровавого цвета, и собака лает, и звезды проваливаются сквозь мертвенно-бледное небо.

Умирающий теленок. На копыто наложена шина, на копыте – подтеки, дыры. Наступает ночь, скрывая из виду подергивающуюся ногу последнего живого существа.

Зарисовка про время. Шестеренки, маленькие руки, застывшие во льду. Птицы, которым уже не до любопытства, перестают бить крыльями. Кончен бал, и лицо любви – только широкая юбка и глянцевые каблуки зимы.

Утром просыпаюсь, а в голове все еще мелькают черно-белые диорамы “Risttuules”, исступленный темп оперы человеческих жизней воплощен в статуях, которые склоняют головы и дышат. Потрясенная их выразительностью, даже не могу припомнить, что собиралась найти вначале. Лежу, заново прокручивая перед мысленным взором медленную панораму цепочки изгнанников, бредущей зигзагами сквозь беспощадный шквал белых лепестков. Хризантемы. Да! Их ветки и распроклятый эшелон жизни, пролетающий – так быстро, что расплывается в глазах – мимо. Однако, вернувшись к тому самому отрывку, который посмотрела вчера, не нахожу ни одной похожей сцены. Значит, я ее сама спроецировала в сознание ненароком? Отпихиваю компьютер и объявляю, обращаясь к неровному оштукатуренному потолку, свой вердикт: мы расхищаем, мы перенимаем, а нам и невдомек. Встаю справить нужду. Воображаю снег.

В ушах еще не отзвенел хрупкий голосок Эрмы ^[2], закадровой рассказчицы из “Risttuules”, а я одеваюсь, прихватываю свой блокнот и “Однажды ночью” Патрика Модиано, иду в кафе напротив. Рабочие разносят улицу отбойными молотками, сквозь стены кафе проникает оглушительная вибрация. Не в силах ничего написать, читаю – блуждаю по паутине повести “Однажды ночью”: неопределенные улицы, обрывки адресов, давно не актуальные маршруты, события, в сумме дающие хождение по кругу – замкнутому кругу пустоты. Огорчаюсь, что в эти минуты не пишу, но решаю, что забыться в наэлектризованном оцепенении вселенной Модиано – почти как написать что-то самой. Влезаешь в шкуру рассказчика, у которого легкая паранойя и склонность зацикливаться на мелких подробностях, и окружающее тебя пространство смещается. На середине какой-нибудь фразы моя рука неизбежно, неожиданно для меня, тянется к авторучке.

Добравшись до конца “Однажды ночью” – впрочем, это вовсе не конец, потому что испарения будущего просачиваются за последнюю страницу, – перечитываю начало, а потом переключаюсь на день, ожидающий меня впереди. Я должна вылететь в Париж последним рейсом. Мое французское издательство организовало, заполнив целую неделю, мероприятия по случаю выхода моей книги, в том числе беседы с журналистами о писательском труде. Я даже не прикасаюсь к блокноту. Писательница, которая сейчас ничего не пишет, собирается говорить с журналистами о писательском труде. Воображала-хвост-поджала, отчитываю я себя. Заказываю еще одну чашку черного кофе и порцию голубики. Времени хоть отбавляй, а путешествую я налегке.

Улица превратилась в стройплощадку, и, прежде чем перейти ее и попасть домой, приходится ждать, пока гигантский кран возносит над кафе, на высоту нескольких этажей, стальные балки: припоминается начало “Сладкой жизни”, когда над крышами Рима вертолет несет фигуру Христа в человеческий рост.

Собираю то, что обычно беру в дальнюю дорогу, – сваливаю в кучу рядом со своим маленьким чемоданом, а заодно переслушиваю закадровый текст трейлера. Певучесть незнакомого языка намекает на печальнейшую из мелодий, заполняющую собой все. В то время как солдаты продвигаются вперед, молодая мать развешивает выстиранное белье и прикрывает ладонью глаза от солнца. Ее муж отделяет зерна от плевел, ее дочка упоенно занята игрой. Заинтригованная, я еще немного шарю в интернете и нахожу шестиминутный отрывок из “Risttuules” с подзаголовком “Березовое письмо”. В кадре – открытое окно, образы белизны и берез, возникающие из фраз, произнесенных шепотом, и поезд, и ветер, и пустота.

Разрушая чары, звонит телефон: мой рейс отменили. Надо поспеть на другой, вылетающий пораньше. Резво берусь за дело, вызываю такси, засовываю компьютер в чехол, фотокамеру – в рюкзак, запихиваю все остальное в чемодан. Такси приезжает слишком быстро, а до меня тем временем доходит, что я пока не выбрала книги в дорогу. Перспектива перелета без единой книги ввергает в панику. Правильно выбранная книга может сработать, как хороший проводник, – задать тон всему путешествию или даже изменить его маршрут. В отчаянии прочесываю комнату взглядом – словно ищу в непролазном болоте спасительную ветку. На каталожном шкафу – небольшая стопка непрочитанного, в том числе монография Франсин дю Плесси Грей о Симоне Вейль и “Родословная” Модиано, с изумленным лицом автора на обложке. Хватаю их, говорю своей маленькой абиссинской кошке: “До свидания” и выезжаю в аэропорт.