Дневник Евы Хейман - Агнес Жолт

Сегодня мне тринадцать лет, родилась я тринадцатого числа, в пятницу. Аги очень суеверна, хотя старается не показывать этого. Это первый мой день рождения, который я провела без Аги. Я знаю, у нее будет операция, но все равно она могла бы приехать. В Вараде хороших врачей тоже можно найти. В общем, в мой тринадцатый день рождения ее нет дома. Аги сейчас счастлива: дядю Белу как раз выпустили из тюрьмы. Аги очень любит дядю Белу, я тоже его люблю. Бабушка говорит, Аги никого больше не любит, только дядю Белу, а меня – нет. Но я в это не верю. Наверно, когда я была маленькая, она меня не любила, а сейчас любит. Особенно с тех пор, как я пообещала, что, когда вырасту, буду фотокорреспондентом и выйду замуж за англичанина, арийца. Дедушка говорит: к тому времени, когда я соберусь выйти замуж, будет все равно, кто мой муж, ариец или еврей. Дедушка даже считает, что слово это, «ариец», тогда забудут. Я так не думаю, потому что хорошо всегда будет тому, кто ариец. Даже если евреев уже не станут посылать на Украину, как дядю Белу или варадских богатых евреев, и не будет больше «еврейских законов». Аги всегда говорит, что после войны их точно не будет, но она раньше всегда говорила, что немцы проиграют войну. Она так считала и два года назад, летом, когда дядю Белу забрали на Украину. Наверно, тот день я никогда не забуду. Сейчас я как раз думаю: до чего же много случилось со мной такого, что я буду помнить, даже когда вырасту и когда стану старой. Милый мой Дневничок, ты уже был, когда дядю Белу увезли на Украину, но я тогда была еще маленькой и не написала подробно, как это было. Но теперь, когда можно сказать: «все хорошо, что хорошо кончается», и когда дядю Белу выпустили из тюрьмы, которая на проспекте Маргит, я как-нибудь опишу этот день. Но было и такое, чего я еще никогда в тебе не писала, потому что тогда, Дневничок, тебя еще не было, да и я совсем была маленькой. Например, как нацисты увозили Марту в Польшу. И еще как ушли отсюда румыны, а Миклош Хорти ^[4] на белом коне проехал по главной улице, и я смотрела на него из окна аптеки. Аги очень сердилась, увидев, как я помахала Хорти рукой, и сказала, что этот Хорти убивал на Балатоне евреев ^[5], когда сама она была еще ребенком. Я обиделась на Аги: зачем она говорит такое про наместника, у которого внук – такой красавец. Но вскоре после этого у дедушки хотели отобрать аптеку. Я тогда поняла, что Аги была права, когда назвала Хорти убийцей. Видишь, мой Дневничок, я и про то тебе еще не писала, что венгры чуть не отобрали у дедушки аптеку. Дедушка говорит, что это Аги помогла уладить это дело, но, по словам бабушки, дедушка просто дал кому-то много денег и так сохранил аптеку. Ты, Дневничок, конечно, не знаешь, кто это такой – витязь ^[6] Сепешвари, который так обошелся с дедушкой; потом я тебе все расскажу. Дядя Бела тогда сказал, что какой-нибудь Попеску или Ионеску никогда бы так не поступили, как поступил этот «витязь». Бабушка говорит, она румын все равно терпеть не может, но Аги и дедушка их любят, только бабушке этого не говорят, потому что боятся. Я дядю Белу об этом спросила, но он ответил, что обобщать не стоит и что для нас, евреев, трагедия в том, что если, например, Эмиль Адорьян, который в Вараде самый богатый человек, скопит много денег, то арийцы и меня возненавидят, потому что я тоже еврейка, хотя у меня-то никаких денег нет. Все свои карманные деньги я трачу на подарки ко дню рождения; правда, мне тоже подарки дарят, и на день рожденья, и на Рождество. В этом году Аги и на Рождество не приезжала домой, а я в Пешт ^[7] не могла поехать, потому что болела. Перед праздником Аги позвонила и сказала, что не может же она дядю Белу бросить в тюрьме одного; хотя он там вовсе не один, там, в военной тюрьме на проспекте Маргит, 87, с ним много евреев сидит. Я тоже написала туда дяде Беле письмо, а на его день рождения, 8 января, послала еще и фотографию. Папа сказал, чтобы я на конверте написала: Беле Жолту, заключенному. Но я не послушалась и написала: господину Беле Жолту. Я боялась, иначе он обидится. Дедушка сказал, раньше в тюрьму сажали только тех, кто украл, или убил, или обманул, и это был ужас какой позор, а теперь этим гордятся. Дедушка вот прямо гордится, что его зять четыре месяца отсидел в тюрьме. Дядя Шапира, учитель французского в нашем лицее, сказал мне на большой перемене, что дядя Бела благодаря этому, может быть, станет большим человеком, когда война кончится. Дядя Бела и сейчас большой человек, он очень много книг написал, только мне их читать не разрешают, мол, ты их все равно не поймешь. Хотя я вот читаю же Мора Йокаи и Кальмана Миксата, да и у Шекспира всё понимаю. Раньше дядя Бела писал передовые статьи в газете «Уйшаг», но их я в самом деле не понимаю. Правда, тогда я была совсем маленькая; а позже, из-за еврейских законов, статьи на первой странице стали писать другие. Но это я уже и не пыталась читать.