Дети Третьего рейха - Татьяна Фрейденссон

Идея сделать документальный проект о потомках главных нацистов Третьего рейха пришла мне в голову лет в пятнадцать-шестнадцать. Стало интересно: а как жили люди по ту сторону нашей Великой Победы? Как вообще можно жить, зная, что твой отец, к примеру, уничтожил несколько миллионов человек? С каким ощущением ты просыпаешься утром в новой стране, сменившей Третий рейх, – стране, в которой твой некогда всемогущий папочка объявлен преступником, а ты сам отныне – нацистский выродок? Как тебя встречают в школе? Где теперь твои мамки-няньки, где твой замок, где, в конце концов, могила твоего отца? Ах да! Могилы-то нет. Отца повесили, пепел развеяли, а тебя, маленького арийского ангелочка, отдали в приют.

«Все темы в мире уже придуманы и отработаны. Найди нужный ракурс» – учат редакторы новичков-авторов. Мне казалось странным, что, включая 9 мая в 10 утра трансляцию парада на Красной площади или глядя в небо с разрывающимися фейерверками вечером того же числа, никто из окружающих не задумывался о том, а что происходило в эти весенние дни 1945 года в стране, переставшей быть Третьим рейхом. Вряд ли наши отцы, деды и прадеды задавались этим вопросом. Но мы, далекие от всей этой крови, грязи и разрухи? Неужели просто не любопытно? Или, может, человечество мыслит главами? Нюрнбергский процесс жирной точкой ознаменовал финал жуткой военной истории. Но ведь для кого-то это стало началом.

Шестнадцатого октября 1946 года десять нацистских преступников, приговоренных трибуналом к повешению (рейхсляйтер Роберт Лей, глава Германского трудового фронта, покончил с собой до начала Нюрнбергского процесса, рейхсмаршал Герман Геринг – после процесса, за несколько часов до казни, а рейхсляйтера Мартина Бормана, которого так и не нашли, приговорили заочно), были казнены в спортзале нюрнбергской тюрьмы. Альберт Шпеер, министр военной промышленности Третьего рейха, приговоренный к двадцати годам заключения, сделал в дневнике такую запись через день после казни товарищей: «Всё здание [тюрьмы] поглотила тишина. Но атмосфера странным образом изменилась. Кажется, напряжение ослабло, как будто целью обеих сторон было пережить этот день, 16 октября, и после долгих месяцев напряженного труда они, наконец, стали спокойнее. Даже охранники стали спокойнее» ¹.

Мир окончательно закрыл для себя войну. А дети и родственники высокопоставленных нацистов открыли для себя много нового: теперь они потомки самых страшных преступников двадцатого века – по их венам течет кровь монстров, из зеркал на них смотрят самодовольные лица отцов, и рано или поздно «дурные» гены могут дать о себе знать.

Поработав некоторое время производителем документальных фильмов для Первого канала, я, наконец, рискнула «толкнуть» свою заявку туда. Казалось, что, сделав десяток достаточно успешных документалок как автор, режиссер и продюсер, я, наконец, могу претендовать на особый проект, который станет, как любят выражаться телевизионщики, моей визитной карточкой.

Итак, я ждала ответа от Первого, очень надеясь и ни на что не надеясь одновременно.

Прекрасно помню этот день – 21 мая 2010 года. Звонок сотового. По экрану телефона поползла фамилия сотрудника Первого канала, которому я отдала заявку на съемку фильма.

– Тань, я по поводу «Детей нацистов»… – неуверенно начала трубка и притихла.

– И?

– Забудь. Кина не будет.

– Почему?

Трубка шумно выдохнула:

– Потому. Как ты вообще это себе представляешь? Компания у тебя крошечная. Два-три фильма в год производишь, а замахиваешься на такую тему. Все герои живут за границей. Да и кто, по-твоему, вообще захочет рассказывать о том, что его папа или дед – близкий товарищ Адольфа Гитлера?!

– Вы точно показывали мою заявку вышестоящему начальству? – Эпитафия моей идеи, которую только что с чувством произнес звонящий, не оставляла сомнений: последний шанс реализовать ее растворился.

– Проверяешь меня? – с готовностью обиделась трубка, уходя от ответа. – Я и сам кое-что смыслю. Так что сказал: забудь. А лучше – придумай новую тему! Знаешь, Константину Львовичу Эрнсту очень понравился фильм про Магду Геббельс, который сделали у нас. Вот посмотри его и замути что-нибудь эдакое про нацизм. Если уж очень хочется. Ты же продюсер.

Я призвала на помощь всю свою кротость.

– Но в вашем фильме про Магду Геббельс всё же не было никого из ее потомков: только хроника и закадровый текст!

– Ха! – У собеседника резко улучшилось настроение. – И ты еще хочешь кино про детей нацистов снимать?! Даже не знаешь, что Магда Геббельс убила всех своих детей!

– Не всех. – Продолжать разговор казалось бессмысленным, но я добавила: – Четыре внучки Магды Геббельс – наследницы бизнес-империй Третьего рейха с оборотами в миллиарды евро…

Моя многострадальная заявка на фильм «Дети Третьего рейха» была одобрена полгода спустя после упомянутого выше разговора.

Три серии по 52 минуты. Я должна была обеспечить более двух с половиной часов уникального материала, состоящего преимущественно из интервью с людьми, которые вообще не желают иметь дела с прессой. А тут телевизионщики из России! Но ведь я сама этого хотела.

Когда слухи об утвержденном новом проекте разнесутся по всем документальным дирекциям, я часто буду слышать: «Классная идея! Снять детей и родственников известных нацистов! И почему никто раньше не додумался?! Ведь на поверхности же!» Сказать прямо, меня это тоже волнует: почему?

Волнует оттого, что, когда разыскиваешь человека и натыкаешься на его фамилию в кладбищенских списках где-нибудь в Баден-Вюртемберге или Гамбурге, становится обидно, потому что ты не успел. Не успел к «детям», которые уже умерли. Я не успела к сыну Кальтенбруннера, шефа РСХА, не успела к Борману-младшему – сыну рейхсляйтера Мартина Бормана, священнику, единственному представителю большой семьи, готовому сниматься, но к моменту запуска проекта уже страдающему от тяжелой болезни. Не успела к сыну Рудольфа Гесса, таинственного рейсхляйтера, – Вольф-Рюдигер умер в 2004 году. Долгие годы он пытался доказать, что его девяностотрехлетнего отца убили в тюрьме Шпандау, где он отбывал пожизненное заключение по приговору Международного военного трибунала в Нюрнберге, и версия о самоубийстве самого загадочного человека Третьего рейха шита белыми нитками…

В 70— 80-е годы кое-кого из детей нацистских бонз (и даже некоторых родителей!) снимали немецкие телевизионщики. Их документалистика – особенно та, что касается Второй мировой войны, – разительно отличается от российской. Дело не только и не столько в менталитете, сколько в напряженной атмосфере умолчания, которая царит на съемочной площадке в паузах между вопросами, в сухом, сугубо биографическом подходе ведущих, в тщательной формулировке ответов собеседника. И как следствие – всё выглядит, на мой взгляд, по-театральному постановочно. Погрудный план, темный задник, правильное освещение. Ценнее мне кажутся другие съемки: в домашних интерьерах, рядом с семьей, и, конечно, никаких общих вопросов, влекущих за собой такие же обтекаемые ответы в духе «нацизм – это зло».