Лесные твари - Андрей Плеханов Страница 97

– Мы тебя всего крыльями увешаем, – произнес Демид, глядя на Кикимору круглыми от бешенства глазами. – И на член тебе титановые подкрылки поставим. А насчет денег, кстати, ты хорошо вспомнил. Они тебе больше все равно не понадобятся. Ты адресочек черкни, где их найти. У тебя, наверное, много бабок скопилось за жизнь твою праведную. Теперича они на святое дело пойдут.

И снова уткнулся в то, что они с Антоновым так старательно сшивали на столе уже второй день.

* * *

– Все, готово!

Они стояли вокруг стола втроем и сами не верили в то, что им удалось ТАКОЕ создать. И в то, что такое может ожить, тоже не верилось.

– Кикимора, теперь твоя очередь, – сказал Демид. – Пора переселяться. Как ты будешь это делать?

– Заклинание прочту загодя. Счас прямо. Ах ты, Матерь Божья... – Кикимора ежился, будто ему было очень холодно. – Страшно-то как! Вдруг не получится? И помолиться-то некому. Нелеригиозный я. Перекреститься, может?

– Не стоит. Ты ж нечистая сила. Сгоришь еще, чего доброго.

– Ладно!.. – Кикимора махнул рукой и начал бормотать странные какие-то, нечеловеческие слова.

Демид и Антонов стояли, переминались с ноги на ногу. Чувствовали они себя тоже не лучшим образом. Все было как-то не так. Слишком поспешно. Не торжественно и даже жутко.

– Ты осциллограф подключил? – тихо спросил Демид. – ЭКГ в порядке?

– Все подключено. – Антонов загодя увешал тело, сварганенное ими, датчиками и проводами, должными показать появление жизни в новом организме. – Ты не волнуйся, Дем. Дефибриллятор у нас есть. Если что – шарахнем в сердце. Оживет как миленький.

– Все, – сказал Кикимора сиплым голосом. – Все, ребятки. Пора. Теперя пустячок остался. Убить меня надоть.

– Как – убить?!

– А так! Обнакновенно. Убить и сердце осиновым колом проткнуть. А то это тело мою душу не отпустит.

– Кто ж тебя убивать должен? – зловеще спросил Демид.

– Ты.

– Я не могу. Я людей убивать не могу.

– Ах да! – Кикимора махнул рукой. – Ты ж – кимвер. Ты человеков убивать права не имеешь. Да только какая разница? Я ведь не человек! Я – дух болотный.

– Для меня ты – человек.

– Тогда ты, Валера. Сделай доброе дело. Пушка у тебя ведь есть? Пальни в голову. Только так, чтоб быстро. Чтоб не больно было.

– Что ж ты не сказал, братишка, что тебя убивать придется? – Антонов стоял бледный, еле шевелил губами. – Что ты раньше молчал? Мы бы всего этого дела не затеяли. Неужто мы можем? Своего стрелять? Как жить-то после этого будем?

– А-а!!! – Кикимора злобно рванул на себе рубаху, обнажая впалую грудь, всю расписанную блатными татуировками. – Бляха-муха! Нежные какие попались! Смертное убойство они причинять не могут! Говны! Братья еще называются!

Это были его последние слова. Он схватил скальпель, лежащий на подносе, и воткнул его себе в шею, прямо в сонную артерию. Демид и Антонов стояли и смотрели остолбенело, как Кикимора вспарывает себе горло. Он свалился на колени и посмотрел на них мутным, ускользающим взглядом. Из перерезанной глотки его хлынула кровь. Он упал на спину, дернулся в последней конвульсии и затих.

– Осиновый кол есть? – шепотом спросил Антонов.

– Есть. Кикимора его из ручки от швабры сделал. Я и не подумал зачем. Мог бы догадаться.

– Давай.

Антонов опустился рядом с трупом Кикиморы, встал коленями прямо в лужу крови. Взял Кикимору за плечи и нежно, аккуратно перевернул его на спину.

– Прости, брат, – сказал он. – Прости, что так получилось.

Лицо Кикиморы застыло в недоуменном, почти детском выражении. Глаза его были широко открыты и неподвижно смотрели в потолок.

Антонов взял заостренную деревянную палку и приставил ее напротив сердца Кикиморы, направил прямо в глаз Сталина, вытатуированного на груди. Он нажал на палку и пробуравил сердце бедного бывшего Кикиморы.

Тело, прослужившее двум своим хозяевам, проходившее по земле грешной двести пятьдесят четыре года, выплеснуло душу вместе с фонтаном крови. И умерло окончательно.

– Кардиограмма! – зарычал Антонов. – Есть что-нибудь в новом теле? Сердцебиение?

– Нет! Ровная линия!

– Энцефалограмма?

– Ни черта! Полный труп.

Антонов оставил бесполезное уже тело Кикиморы и бросился к тому, что должно было принять в себя душу и ожить. Но пока не подавало ни малейших признаков жизни. Антонов, обливаясь потом, защелкал переключателями на портативном дефибрилляторе, схватил два больших круглых электрода, прижал их к груди того, что лежало сейчас на столе.

– Врубай!

Шарахнуло так, что все длинное уродливое туловище дернулось, взмахнуло всеми четырьмя своими когтистыми лапами и двумя почти человеческими руками. И снова замерло.

– Линия ровная. Сердце стоит!

– Врубай!

Еще один удар током, и еще один. Запах паленой шерсти, вонь формалина.

– Бесполезно! Он не дышит.

– Я заинтубирую его! – Антонов открыл зубастую пасть, принадлежавшую некогда леопарду, начал лихорадочно заталкивать в трахею никелированную трубку. – Включай ИВЛ!

Демид запустил аппарат искусственной вентиляции легких, и смесь, насыщенная кислородом, с шипением начала наполнять горилью грудную клетку созданного ими монстра. Грудь существа мерно раздувалась и опадала. Только это не было жизнью. Это было жизнью не больше, чем накачивание сдувшейся автомобильной камеры.

Сердце существа и не думало сокращаться. И мозг его был не живее, чем ком серой слизи на задворках бычьей бойни.

– Мы убили его, – сказал Антонов. – Господи Боже! Чувствовал ведь, что так подучится!

– Ни черта ты не чувствовал. – Демид мрачно переводил взгляд с мертвого тела на полу на мертвое тело на столе. – Ты был уверен в успехе.

– Я идиот! Кретин безмозглый! И ты – идиот, если согласился на это! Как мы могли поверить, что это идиотское, слепленное кое-как тело, с формалином вместо крови, заработает? Как?!!

Антонов стукнул себя кулаком, перемазанным в крови, по лбу.

– Мы не убивали его, – сказал Демид. – Он сам захотел этого. Он сам убил себя, и никто его уже не мог остановить.

– Жить ему надоело человеком? Или испугался просто перед развязкой? Дезертировал?

– Он думал, что у него получится, – произнес Демид. – Он вовсе не собирался умирать окончательно. Я не знаю, чья в этом вина – его или наша. Но только его нам обвинить не в чем.