Русалки-оборотни - Антонина Клименкова Страница 95

То ли правда — то ли нет,

То ли сказка — то ли…

— Бред какой-то, — пробормотал Феликс, зажмурясь и тряхнув головой.

Ему показалось, будто он видел за оградой монастырского сада мелькнувший пушистый хвост.

Чуть ранее, у ворот он заметил большого лохматого пса. Весеннее неяркое солнце блеснуло на золотистой шелковой шерсти. Собака посмотрела на Феликса, наклонив голову набок, и вдруг, сорвавшись с места, скрылась за углом трапезной.

— Не может быть, — сказал Феликс, возвратившись в собор.

Там он помогал братьям с уборкой, очень необходимой после слякоти долгой зимы…

Феликс не мог сказать, как он пережил эту зиму. Что-то смутное тревожило его по ночам, мешало жить, думать. Днем он пытался сосредоточиться на делах, на молитве — но совсем не к месту вдруг перед глазами всплывали летние воспоминания. В привычных стенах монастыря ему сделалось тесно, душно, тошно. Хотелось уйти куда-то, забраться на дерево, пробежать мягкими лапами по колючей, сочной траве… Он закрывал глаза — и уносился вдаль, туда, где можно быть свободным как ветер, летать, перепрыгивая с ветки на ветку. Туда, где кто-нибудь ласково потреплет по плечу, погладит по рыжеватой пятнистой шерсти… Порой ему до ярости хотелось снова стать зверем. В такие минуты братья косились на него с недоумением и… опаской. Пеняли ему на ставший скверным характер. Но он и сам понимал, что сильно изменился. Только загружая себя делами, он мог сколько-нибудь отвлечься, рухнув ночью на постель, забыться сном без тревожащих сновидений…

Нет вещи более унылой, чем витраж в пасмурный день. С помощью высокой лестницы Феликс залез на самую верхотуру, чтоб протереть разноцветные стекла оконного витража, когда в храм вошел Серафим Степанович.

— А, вот ты где! — увидел его старец. — Эк куда забрался. Слезай, сокол-птица! Там пришли, тебя спрашивают.

Феликс замер со шваброй в руках. Опять началось?..

Приводить себя в порядок было некогда, только штаны от паутины отряхнул и растрепавшиеся волосы пригладил.

А в собор уж, громко цокая каблучками по каменным плитам, вошли две девушки — барышня и служанка.

— Вот, мамзель Перинина, тот, о ком вы интересовались, — представил его Серафим Степанович.

— Феликс Тимофеевич? — спросила девушка, с сомнением вглядываясь в раскрасневшееся от прыганья по верхам лицо молодого человека.

Ему же разглядывать стоявшую перед ним барышню не было надобности, он ее сразу узнал — по выбившейся из-под ажурного платка светлой прядке, по звонкому голосу, по сияющим ярче витража глазам.

— Да, это я, — кивнул он.

Серафим Степанович, деликатно кашлянув, отошел на приличное расстояние.

— Я не знаю, помните ли вы меня, — начала было девушка, но Феликс ее перебил:

— Разве я мог забыть?.. То есть я прекрасно помню события прошлого лета, уж очень необычным оно выдалось. И вас, сударыня, я видел не однажды.

— А я не видела вас ни разу, — улыбнулась Перинина. — Я только недавно узнала, что вы для меня сделали. Наташа рассказала, как вы предупредили тогда, чтобы я не приходила на озеро…

— Да я сама понятия не имела, что это за кавалер! — встряла служанка. — Такой конфуз! Я вас и не разглядела в темноте. Так романтично было, прям как в романе!..

— Я хотела бы поблагодарить вас от всей души, — сказала «госпожа русалок», беря Феликса за руку. — Вы спасли мою честь…

— И репутацию, — подсказала Наташа.

— И меня саму. Не знаю, что бы со мной могло случиться, если б не вы.

— Точно-точно! — подтвердила Наташа. — Потом-то всем стало ясно, что за фрукт этот молодой фон Бреннхольц, что он девушек дюжинами похищает, ловелас негодный!

— Не стоит, я сделал ровно то, что должен был, — попытался отбиться от пылких девушек Феликс, высвобождая руку и отступая на шаг назад. — Любой, окажись он на моем месте, поступил бы так же.

— Ах, не любой! Не преуменьшайте свои заслуги, — строго сказала Наташа.

Признаться честно, Феликс попросту сбежал, предоставив посетительниц Серафиму Степановичу. Девушка, которой он любовался издалека, в действительности оказалась не такой, как ему думалось. Нет, она была прекрасна собой, мила — но совсем уже не та, кого он видел на берегу озера. Да только кто в этом виноват — расстояние или прошлогодние сказочные ночи?..

Двумя часами позднее, когда на заднем дворе Феликс выбивал пыль из длинной ковровой дорожки, что по праздникам стелили перед алтарем, он вновь кому-то понадобился.

На сей раз его позвал отец-настоятель. Зайдя к нему в кабинет, Феликс замер у порога — к нему опять пожаловала девушка. Красивая, очень юная, почти девочка. Ее сопровождала старая бабка — нянька или тетушка. Увидев его, девушка заплакала, молча роняя крупные слезы с густых ресниц. Следом зарыдала тетка, всхлипывая, сморкаясь в большой платок.

— Феликс, подойди, пожалуйста, — сказал отец Тимофей.

По серьезному тону стало ясно, что случилось что-то необычное и важное.

— Присядь. — Игумен указал на стул.

— Я постою, — ответил тот.

— Как хочешь, — отмахнулся отец Тимофей. — Тут серьезный вопрос возник. Как бы сказать… Вот сия барышня утверждает, что ты ее брат.

Феликс сел.

— А похож-то как на батюшку покойного! — всхлипнула тетка.

Феликс не мог, не смел поверить в услышанное. Оказалось, сидевшая перед ним девушка — его сестра. А он — сын ее недавно почившего отца, рожденный от замужней любовницы.

— Батюшка нам только перед самой кончиной признался, — рассказывала девушка, глотая слезы. — Он раньше молчал, потому что матушка была жива. А тут и матушка померла, и батюшка за ней…

В общем, она осталась совершенно одна — на всем белом свете. И конечно, разыскать пропавшего родного брата стало для нее первейшей целью.

— Батюшка сказал, они младенчика в монастырь отослали. Только не сказал, в который. Он сказал, в ту ночь буря была, ребенок мог простудиться и помереть. Потому он потом его и не искал, думал, что зря. А младенчика тогда завернули в батюшкин платок с вензелем, он большие любил, как салфетки…

В доказательство, девушка положила на стол сложенную углом тряпицу. На платке были вышиты инициалы «ФТВ». Серафим Степанович, которого чуть ранее игумен отослал из кабинета, подошел и положил рядом точно такой же, с такими же буквами и узором. Взглянув на них, отец Тимофей помрачнел совершенно.