Телевизор. Исповедь одного шпиона - Борис Мячин Страница 94

Я пошел назад, к своему вагенбургу, но опять заблудился, упал в траву и уснул.

* * *

Я проснулся оттого, что рядом со мною кто-то громко бранился. Я открыл глаза, высунул голову из травы и увидел стоящего в нескольких шагах Суворова; генерал-поручик бил наотмашь ивовым прутом по дереву. Уже светало.

– Дрянь! Дрянь! – плевался Суворов, иногда приседая, а потом подпрыгивая на корточках, словно обезьяна, либо вставая в дуэльную позицию и воображая, что прут – сабля или шпага. – Провианту ему, видите ли, не хватает! Да как смеешь ты, букля прусская… А не изволите ли отведать русской жичины! На, тебе, на, получи! Подлец, подлиза придворная!

Вдруг он бросил прут, сел на кочку и, обхватив лицо руками, заплакал.

– Господи! – пробормотал он. – Я же не фанфарон, не честолюбец, не злодей какой… Отчего же Ты не помогаешь мне, а помогаешь негодяям? Ежели Ты и действительно со мною и знаешь, что я не для себя, а для славы России одной и всего христианства стараюсь, отчего бы Тебе и не помочь мне? Лишь капельку малую… Укрепи же веру мою и разбей врагов моих, умоляю Тебя, Господи…

Он сидел так минуту или две, а потом начал махать кому-то рукой. Из тумана вышла лошадь, а за нею – человек; это был Чегодай, водивший лошадь гулять. Суворов стал совать ему какой-то пакет; калмык послушно кивал головой и поправлял парик с красной кисточкой.

Забили побудок. Я охнул, вспомнив, что и сам должен сейчас по уставу бить в барабан и неслышно ретировался, шурша в мокрой от росы траве, как уж.

* * *

Вернувшись в вагенбург, я узнал причину странного поведения генерал-поручика. Ранним утром был военный совет, на котором решалась дальнейшая судьба кампании. Суворов настаивал на немедленном продвижении вперед и осаде Шумлы, Каменский же утверждал, что армии после боя требуется отдых, что нужно дождаться отставших солдат, провианта, указаний Румянцева, etc. Его поддержали и другие офицерские чины. Вместо того чтобы осадить турецкую крепость и принудить великого визиря капитулировать, Суворов сам оказался в осаде.

– Закричал матом благим, – вздохнул фурьер Данила, помешивая ложкой кашу в солдатском котле, – а потом схватился за ногу раненую и разрюмился, что нога у него, мол, болит…

– Что же мы теперь, не осадим Шумлу разве? – тоже разочарованно проговорил я. – Но это же глупость, глупость! Турецкая армия в панике отступает, нужно ударить прямо сейчас, воспользоваться моментом…

– По диспозиции приказано ждать…

Нельзя, нельзя более ждать. Нельзя вечно думать, что всё образуется само собой. Пока человек сам не возьмется и не сделает, ничего не произойдет. С этой решительной мыслью я пошел к Балакиреву, брившемуся у своего аула ^[311].

– Андрей Дмитрич, – виновато сказал я, – мне нужно попасть в генеральную ставку, к Румянцеву, с докладом… Вы знаете, я всегда хотел быть военным, но теперь мое желание снова идет вразрез с долгом. Есть заговор, противу императрицы, я должен сообщить об этом фельдмаршалу.

– Ступай, что ж, – недовольно буркнул секунд-майор, не глядя на меня (одной рукой он брился, а в другой держал небольшое зеркальце, и я понял, что он только делает вид, что сердится и не замечает меня; ему достаточно было и моего отражения). – С Чегодайкой и поезжай; татарин депешу повезет… Прости, Господи!

Он перекрестился прямо с бритвой в руке, размазав по лбу и по груди мыльную пену. Я увидел, что ему очень больно. Балакирев не знал ничего, кроме военной службы и теперь, старея, он боялся оказаться никому не нужным и цеплялся за каждого близкого ему человека и за веру в Бога.

Я хотел сказать что-нибудь доброе, но не сказал и пошел назад, к Даниле, а потом к калмыкам.

– Эгей, куда понесся, шелопай! Поешь сперва… Хороша каша! – фурьер облизал ложку. – Эх, перцу бы к ней, того, сильножгучего…

Он стоял предо мною, в запоне ^[312], с ложкой в руках, и у меня, как и всегда в его присутствии, снова возникло ощущение, что никакой войны нет, что мы на охоте, или на пастбище, или на нашем огороде, за посадкой потатов. Как же давно это было! Обычная мирная жизнь, запах весенней земли, вкус отварного немецкого фрукта, – всё стало таким далеким, ускользающим из памяти, и оттого – еще более желанным, до боли в сердце, до страстного стремления взвыть, закричать, заплакать.