Горменгаст: Одиночество Титуса. Мальчик во мгле - Мервин Пик Страница 9

Агнец сидел очень прямо, сложив на коленях белые ладошки. Изящные, как ладони ребенка, – не только крохотные, но и пухлые.

Трудно было поверить, что за этими белыми дланями стоят века небывалые. Вот они – уложенные одна поверх другой так, словно любят друг дружку: ни слишком страстного сжатия, ведь их так легко поранить, ни чрезмерной легкости касания – дабы не утратить сладостности осязания.

Грудь Агнца походила на маленькое море – море завитков, собранных в гроздья, подобные мягким и белым венчикам освещенных луной соцветий, белых, как смерть, с виду застывших, но чувственно мягких на ощупь, – и также убийственных, ибо рука, приникшая к этой груди, не обнаружила бы ничего, только локоны Агнца, – ни ребер, ни органов – одну лишь податливую, жуткую мягкость бездонной шерсти!

Не было сердца, которое можно было б найти или учуять. Ухо, приложенное к этой мертвой груди, не услышало бы ничего, кроме великой тиши, запустенья небытия, бесконечности отсутствия. В этом безмолвии две ладошки слегка разделились, а следом кончики пальцев соприкоснулись на странно священнический манер, но только на миг-другой, поскольку ладони тут же слетелись друг к дружке и воссоединились со звуком, подобным далекому перехвату дыхания.

Звук этот, столь бесконечно тихий сам по себе, был, однако ж, достаточно громким, чтобы родить в облекавшем Агнца безмолвии десяток эхо, которые, долетев до отдаленнейших уголков заброшенных галерей, до горл огромных шахтных стволов, где скрещивались и пересекались гигантские фермы и винтовые железные лестницы, раскололись на множество эхо помельче, и все подземное царство наполнилось неслышными звуками, как воздух полнится мошкарой.

Места тут были заброшенные. Пустота. Как будто огромная волна навсегда отхлынула от берегов, некогда полнившихся громовыми голосами.

Было время, когда эта безлюдная пустыня кипела надеждами, волнением, догадками о том, как можно бы изменить мир! Но все ушло теперь далеко за край горизонта. И осталось лишь что-то вроде обломков потерпевшего крушение корабля. Кораблекрушения металла. Он извивался спиралями, изгибался огромными арками, он возносился ярус над ярусом, нависал над огромными колодцами мглы, он сопрягался в великанские лестницы, шедшие из ниоткуда и ведшие в никуда. Ведшие и ведшие, – ландшафты брошенного железа, отживающего свой век, застывшего в тысячах нравоучительных поз – и ни крысы, ни мыши, ни нетопыря, ни паука. Один лишь сидящий в высоком кресле Агнец с легкой улыбкой на устах – один в роскоши своего сводчатого покоя, с ковром цвета крови и стенами, что уставлены книгами, восходящими вверх… вверх… том за томом, пока их не поглощали тени.

Но счастлив он не был, поскольку, хоть разум его оставался ясным, как лед, пустота, в которой приходилось бурлить душе его, отзывалась в нем страшною тошнотой. Ибо память Агнца была и резка, и пространна, он помнил не только время, когда его звучный зал наполняли просители всех форм и обличий, пребывающие в разных стадиях преображения и злокозненных изменений, – но все-таки отдельные личности, прожившие, каждая по-своему, столетия и наделенные каждая своеобразием жестов, осанок и выражения лиц, – каждая с особым своим костяком, телесною тканью, гривой, щетиной: пятнистые, полосатые, пегие или же лишенные отличительных черт. Он знал их всех. Он собрал их по собственной воле, ибо в те безмятежные дни мир кишел живыми тварями, и Агнцу довольно было только возвысить сладкий свой голос, чтобы они сбежались и сгрудились у его трона.

Впрочем, те далекие дни процветания сгинули навсегда, и все эти существа, одно за другим, постепенно скончались, поскольку опыты, которые Агнец ставил над ними, не имели примера. И то, что он мог еще предаваться дьявольскому своему развлечению, даже после того, как слепота обратила мир его в вечную полночь, служило достаточным доказательством неодолимости зла. Нет, дело не в том, что хрусталики его глаз закоснели и затуманились, – не в том, что природа его стала причиною смерти столь многих, – дело было в желании Агнца, чтобы они обратились, еще оставаясь людьми, в скотов – и в скотов, пока оставались людьми. Вот это Агнец мог еще сотворить и сейчас, ибо он сохранил умение чувствовать и постигать строение головы и называть мгновенно животное, прототип, который, так сказать, вынашивается за обликом человека или внутри его.

Потому что в Гиене, который приближался сейчас, – с его гнутой спиной, с руками, с выбритой челюстью и белой рубашкой, с уродливым смехом, – обитал некогда человек, черты которого клонились к зверюге, и поныне сохранившей столь многое из бывшего в нем.

И в сердцевине Козла, скользившего теперь подростом, приближаясь и приближаясь с каждым шагом к страшным рудничным зевам подземного мира, тоже крылся некогда человек.

Ибо изысканнейшим наслаждением Агнца была порча. Трудиться над ничего не понимающими жертвами, переменяя их, одну за другой, с помощью тонко сплетенных страха и низкой лести, лишая собственной воли и принуждая к распаду не только нравственному, но и осязаемому. Вот тогда он и повергал людей в адское напряжение, ибо, изучив их переменчивые типы (маленькие белые пальчики пропархивали туда и сюда по костным ландшафтам многих дрожащих голов), он начинал вгонять людей в состояние, в коем они всей душою желали сделать то, чего от них хотел он, и стать такими, какими он желал, чтоб они стали. И так, постепенно, образ и характер зверей, которых они чем-либо напоминали, обретали силу, и начинали проступать мелкие признаки наподобие интонации, которой в их голосах никогда прежде не было, или манеры встряхивать по-индюшачьему головой, или пригибать ее, точно курица, несущаяся к кормушке.

Жаль только, Агнцу, при всем проворстве его разума, при всей изобретательности, не удавалось сохранять их в живых. В большинстве случаев это было не важно, однако существовало несколько скотов, ставших под ужасной эгидой его созданиями, в соразмерности своей просто великолепно идиотичными. И не только это – они, с их занятной взаимной перекличкой человека и зверя, доставляли ему непрестанное сардоническое упоение – примерно как карла, потешающий короля. Но не надолго. Самые своеобразные умерли первыми, а поскольку весь процесс преобращения был по природе своей настолько сверхъестественным, даже Агнец находил затруднительным установить, что убивало его подопечных, а что оставляло в живых.

Почему присутствовала в сложном характере Агнца злая, жгучая, точно язва, едкость, никто не смог бы сказать, но правда и то, что один лишь вид человеческого существа изменял сам окрас Агнцевой плоти. Так что залезть в глубину человечьей души и отыскать там, между мирских личин, ее животный эквивалент и аналог было для него не только забавой, но и демонстрацией омерзения – глубокой и яростной ненависти ко всему человеческому.

Долгое время минуло с последней смерти, когда человек-паук, моля о помощи, скорчился и иссох на глазах у Козла и Агнца и мгновенно рассыпался в прах. Для Агнца он был подобием компаньона – в тех редких случаях, когда Агнец пребывал в настроении водить с кем-то компанию. Ибо Паук сохранил определенные качества мозга, органа паутинистого и тонкого, и временами, когда Агнец сидел по одну сторону маленького стола из слоновой кости, а Паук – по другую, они вели долгие интеллектуальные сражения, имевшие отдаленное сходство с шахматными.