Маска чародея - Дарелл Швайцер Страница 9

— Нет, — слабо запротестовал я. — Я не стану таким, как он.

— Тогда выслушай пророчество Сивиллы, чародей, сын чародея. Сейчас ты отправишься в путь, прямо в утробу зверя, в пасть Всепожирающего Бога.

— Госпожа, для всех нас эта жизнь — наш путь, и когда мы умрем…

— Чародей, сын чародея, ты принимаешь слова Сивиллы, как свою собственную волю, как дар судьбы?

Я побоялся спросить ее, что будет, если я откажусь. Особого выбора у меня не было.

— Принимаю, госпожа.

— Тогда это и твоя воля. Если ты отступишься, если уйдешь в сторону, ткань узора для всех живущих тоже изменится.

— Госпожа, я лишь хочу вернуть свою сестру и…

— Тогда прими и это.

Она вложила что-то мне в руку. Ее прикосновение было холодным и болезненным, словно моей руки коснулась ртуть. Змея у нее на коленях зашипела, и мне показалось, что из ее шипения складываются какие-то слова.

Я поднес руку к фонарю и увидел на ладони два погребальных диска.

— Чародей, сын чародея, в этот день ты стал мужчиной. Твой отец до того, как покинуть тебя, так и не совершил необходимого ритуала. Значит, его должна осуществить я.

Змея исчезла в складках ее одежды. Она встала, ее движения были плавными и тягучими, как дым. Я видел лишь ее лицо и руки, так как фонари почему-то стали светить вполнакала. Она взяла серебряную ленту и завязала мне волосы так, как это делают все мужчины в нашем городе. Она дала мне пару мешковатых штанов, какие носят у нас в городе. Я надел их. Они мне были слишком длинны. Пришлось закатать их до колена.

— Прежде они принадлежали пирату, — сказала она. — Теперь они ему уже не нужны.

Порывшись в мусоре, она извлекла откуда-то один единственный башмак. Я попытался надеть его. Он оказался почти в два раза больше моей ноги.

Она вздохнула.

— Схема узора постоянно меняется. Я уверена, это дурное предзнаменование. Впрочем, не важно.

Она взяла у меня башмак и выбросила его.

Затем она нагнулась и поцеловала меня в лоб. Губы ее оказались холодными, как лед, — они обжигали.

— Теперь ты отмечен Сивиллой, чародей, сын чародея, и по этой метке люди будут узнавать тебя. Так как ты отмечен, ты можешь позвать меня трижды — я услышу тебя и отвечу. Но помни. Если ты в четвертый раз попросишь меня о помощи, я завладею тобой, как владею всеми вещами в своем доме. Это и есть та плата, которую я прошу у тебя.

Она дала мне флягу с водой и кожаную сумку с едой: сыром, хлебом и вяленой рыбой, и велела положить в сумку погребальные диски, чтобы не потерять их.

— А теперь иди, чародей, сын чародея, иди прямо в челюсти зверя по своей собственной воле. Иди, как предрекла Сивилла, прямо сейчас…

Она топнула ногой. Пол провалился подо мной, подобно люку, я вскрикнул и упал, и падал бесконечно долго, окруженный обглоданными белыми костями, мусором и кувыркающимися в полете фонарями Сивиллы. Один раз далеко вверху я видел ее лицо, стремительно удалявшееся, словно падающая звезда.

Я сильно ударился о воду и ушел почти ко дну, но каким-то чудом вновь выбрался на поверхность и отдышался. Я поплыл. Меч резал мне ноги. Сумка душила меня и тянула ко дну. Я едва не решил их выбросить, но все же не стал делать этого и медленно, с трудом поплыл туда, где, по моим предположениям, осталась моя лодка. Я в страхе озирался вокруг в поисках эватима, который, конечно же, непременно должен охотиться в таком месте.

Наверху, в доме Сивиллы, было темно и тихо.

Наконец мои ноги коснулись мягкого ила, и я встал. Слабый свет струился между сотнями тысяч деревянных свай, поддерживающих городские дома.

Я брел по грязи, затем по чистой воде, пока не провалился с головой, и немного проплыл, все время направляясь к свету. Почувствовав под ногами песок прибрежной отмели, я выбрался из воды и свалился без сил.

Ночь пролетела незаметно — должно быть, я заснул, и мне приснился страшный сон: отец в мантии чародея, снующий туда-сюда по самой кромке воды, его лицо так искривилось от ярости, что я с трудом узнал его. Он то и дело вытягивал руку, чтобы ударить меня, но затем останавливался, изумленный, пожалуй, даже испуганный, словно замечал в моем лице что-то новое, чего не видел прежде.

Я попытался позвать его.

Неожиданно я проснулся, один, в кромешной тьме. Поблизости раздавался плеск шагов по воде. Вдали запели болотные птицы, предвещая рассвет.

И тут я услышал голос отца:

— Секенр… ты все еще любишь меня?

Я не смог ответить. Я лишь тупо сидел в оцепенении, подтянув колени к подбородку, спрятав руки под мышки, и дрожал от холода.

Рассвет принес с собой серую дымку. Неподалеку я увидел лодку, стоявшую на той же песчаной отмели. Но это была не моя лодка, а погребальное судно, связанное из стеблей тростника.

На какой-то миг мне показалось, что я полностью понял пророчество Сивиллы, и похолодел от ужаса, но за свою недолгую жизнь мне уже довелось испытать столько ужасного, что я стал привыкать ко всему. Я не мог взять себя в руки. Не мог заставить себя трезво мыслить.

Словно околдованный, — бывает, когда тело действует само по себе, не подчиняясь велениям разума — я стащил лодку в воду, забрался в нее и преспокойно улегся на траурное ложе.

Неожиданно я испытал облегчение. Так и было предсказано.

Почти как сомнамбула, я потянулся к сумке и достал оттуда два погребальных диска. Их я положил себе на глаза.