Телевизор. Исповедь одного шпиона - Борис Мячин Страница 87

Вернувшись с ужасной рекогносцировки, мы обнаружили в вагенбурге некоторое движение; солдаты строились в шеренги, но без рвения, вяло, неохотно.

– Что происходит? – спросил я фурьера Данилу.

– Упырь приехал, – мрачно отвечал фурьер, взяв на плечо Лизаньку (у Данилы был не мушкет, а старая длинная фузея; Лизанькой он называл багинет с вытравленным на защелке вензелем покойной императрицы, а вслед за багинетом и саму фузею).

Упырем же оказался приехавший на встречу с Суворовым начальник второй русской дивизии, генерал-поручик Каменский; он был всего с несколькими ординарцами, сама дивизия была еще на марше от Базарджика. Низенького роста, худощавый, с упитанною и довольной физиономией, он действительно внешне напоминал холеного и хладнокровного вампира; есть род офицеров, которые получают силу от муштры и от сознания своей власти.

Михаил Каменский был именно таким офицером. Его блестящая карьера началась в один прекрасный августовский день, когда он, никому не известный штабист, написал вдохновенное письмо одиннадцатилетнему цесаревичу Павлу, с подробным описанием бреславского лагеря Фридриха Великого, в коий он был направлен для обучения военной тактике (прусский король принял Каменского ласково, потрепал за щечку, отметил отличное знание немецкого и в шутку назвал канадцем).

Цесаревич, уделявший все свободное время игре с оловянными солдатиками, прочитал письмо Каменского, пришел в восторг и попросил явиться ко двору. Льстивый расчет оправдался. В двадцать девять Михаил Федотович сделался бригадиром, а с началом турецкой войны – генерал-поручиком. Письмо сие настолько примечательно, что я не могу не привести из него некоторой выдержки. «Какую пользу, – писал Каменский, – получила Греция от своих вольных философов при Марафонском сражении? Никакой. Греческие философы только и делали, что составляли подлые песни… Всякое вольное знание есть вред, а нужно быть беспрекословным рабом своему государю…»

Спустившись с коня, Каменский первым делом осмотрел построившихся солдат, выбранил их за плохо подтянутые штаны, а затем торжественно прошагал к Суворову, встречавшему утро, по своему обыкновению, ушатом ледяной воды и молитвой.

– Известны ли вам, сударь, армейские обычаи? – сказал Михаил Федотович с претензией, горделиво вытянувшись, как шпиль готического собора. – Мы с вами оба генерал-поручики, но я получил сей чин ранее, а потому командовать соединенной армией буду я… Изволите изучить мою диспозицию…

– Знаю я вашу немецкую диспозицию, – недовольно отвечал Суворов, ополаскивая водой шею и лицо и не глядя на Каменского. – Атаковать с флангов конными флигелями… Никакой другой военной науки в Берлине не придумали еще…

– Вы забываетесь! – закипел Упырь. – Вы не выполнили моего распоряжения и пошли в обход Базарджика… Вы не имели права… Ваша дивизия два дня шлялась бог знает где, вместо того чтобы прикрывать меня…

Какой же дурак, подумал я. Почему, почему бог терпит на земле глупых и жестоких людей?

– Была возможность напасть на Осман-пашу; кроме того, армия имела столкновение с местными разбойниками. У меня есть письмо от Румянцева; он велит мне действовать самостоятельно…

– А у меня есть письмо от фельдмаршала, где он приказывает вам соблюсти право старшинства и подчиниться моей воле…

Спор неожиданно прервался; к генерал-поручикам подошел Балакирев и отрапортовал о резне в болгарской деревне.

– На войне убивают людей без счета, – холодно произнёс Каменский, – тут нечему удивляться…

Суворов же внимательно выслушал доклад секунд-майора, а потом встал на колени и стал молиться. Все почему-то вдруг замолчали, с нетерпением ожидая, что он скажет. Тощий и злой, он похож был сейчас на хлыста или старовера.

– Господи, да минует меня чаша сия; впрочем не как я хочу, но как Ты! – наконец, перекрестился он. – Сегодня или никогда, даруй же нам, Боже, победу над врагом человеческим, над зверьми, погрязшими в жестокосердии… Эй, барабанщик! – махнул он мне. – Бей поход!

Я счастливо бросился к барабану.

– Это дорого обойдется вам… – прошипел Упырь. – Фельдмаршал узнает о вашем неподчинении, и вы будете отправлены в позорную отставку… Вы будете лишены дворянского звания… Ваш долг…

– Я и сам знаю, каков мой долг! – громко крикнул Суворов, подойдя вплотную к Каменскому и чуть ли не толкнув его. – Мой единственный дворянский и христианский долг служить Богу и матушке императрице, а не пресмыкаться пред немецкими порядками, испрашивая себе чинов… Аз есмь русак! Бить нехристей, покуда души их живой на земле не останется – вот мой долг! Атаки врага не жди, нападай сам, первого коли, и второго коли, а третьего с пули убей! Вот моя диспозиция! Вот мое право…

Он и еще бы наговорил в горячности глупостей, но Каменского заслонил его ординарец, высокий гусар с закрученными наперед висками и в желтых сапогах, а к самому Суворову подбежал его денщик, Прошка, с белым камзольчиком, и стал совать разгоряченному генерал-поручику руки в рукава камзола и брызгать духами и мазать помадой, которые Суворов очень любил.

* * *

Скажу отдельно о янычарах. Янычары никакие не турки, а по большей части албанцы, то есть славяне. Тем же манером англичане завоевывают Индию, создавая наемные отряды из местных жителей. В янычарский корпус ранее принимали только славян, согласившихся сменить веру и стать рабами султана, за это они получали полное обмундирование, провиант и возможность безнаказанно творить любые злодеяния. Представьте себе жизнь балканского крестьянина: от зари до зари он трудится на выжженной войной земле, зарабатывая крохи, которые всё равно забирает Порог Счастья, а здесь – такая заманчивая першпектива обустроить свою несчастную жизнь! Нужно только сказать «нет бога, кроме Аллаха», – и всё, твои терзания закончились, теперь ты не нищий болгарин, теперь ты гвардеец, гулям, воин за веру, султана и отечество…

Я говорю «корпус», но правильнее было бы сказать «орден». Во-первых, янычарам по закону нельзя жениться, дабы не отвлекаться от войны и военных преступлений. Во-вторых, всем в янычарских дивизиях заправляют не люди султана, а суфийские священники – бекташи, которые повсюду ходят с ортой ^[296] и на любом привале читают свои проповеди, молятся или начинают бить в барабан, играть на дудке, танцевать и заставлять танцевать других и даже прокалывать себе щеки и запястья, в религиозном экстазе, как символ своей храбрости и веры.