Я слышу, как ты дышишь - Остин Марс Страница 86

— У карнцев один язык на все случаи жизни, есть группа выражений, неприемлемых в приличном обществе, остальное используется и в личной переписке, и в разговорах, и в газетных статьях, везде. — Вера подняла брови, министр кивнул: — Да, я тоже был удивлен. Глупый язык, зато легкий в изучении, и его легко понять, даже если говорить на нем неправильно, с цыньянским так не получится, там один звук не так произнес — уже другое значение. У цыньянцев тоже с десяток диалектов для каждой местности, но система везде одинаковая — есть официальный язык, на котором говорят воспитанные люди на работе и в общении с другими воспитанными людьми; есть бытовой, вообще он для низших сословий, но аристократы тоже его используют, в компании близких друзей или когда нужно донести мысль до простолюдинов; есть изящный, для личной переписки и разговоров с… личными всякими людьми, на нем стихи пишут. И песни. Некоторые умудряются на нем разговаривать, но это… такое. — Он как-то подозрительно засмущался, Вера улыбалась и любовалась, он взял карандаш, положил и спросил:

— Как мы вообще с религии на языки свернули?

— Через северцев, — подсказала Вера, он кивнул:

— Точно, святые, — еще что-то записал и схватился за чашку, внимательно изучая чай. Вера сделала невинные глаза и спросила:

— А на каком языке вы говорите со мной?

— На официальном, и это естественно и правильно, — пробурчал министр, как будто пытался в этом убедить себя, — но слышу вас почему-то и на изящном, и на бытовом, и на карнском, и на халли, и на трех диалектах северского, и на диалекте диких островов, где царит матриархат и кофейная настойка. Очумительный у вас язык.

— А ночью, это на каком было? — с улыбочкой поинтересовалась Вера, он взялся за лоб и злобно прищурился на Веру:

— На министерском негодовательном.

— Ладно, ладно, — она подняла ладони, пытаясь не улыбаться, — вернемся к нашим святым. Что еще спросит Док?

— Про ритуалы, посты и жертвы. И я вас умоляю, разрешите ему есть что угодно и всегда, а то он, когда голоден, становится невыносим.

— Хорошо.

— И не заставляйте его петь, у него нет слуха.

— Ладно.

— И не заставляйте бриться налысо или отпускать бороду, я этого не вынесу, у меня изысканный эстетический вкус.

— Хорошо. Еще что-нибудь?

— Вроде, все, — вздохнул министр, записал еще несколько строчек, посмотрел на отсутствующие часы и поморщился. Нервно. Вера улыбнулась как невинный ангел и спросила:

— Почему вы так неохотно говорите об изящном языке? У вас с ним напряженные отношения?

Он зыркнул на нее так, как будто была бы в руках подушка — была бы она у Веры на голове, сжал зубы и процедил:

— Потому что, по идее… Я его терпеть не могу потому что. Меня заставляли на нем писать стихи, это обязаны уметь все аристократы, госпожа Виари вообще умудряется в быту разговаривать на грани между официальным и изящным, у нее это звучит нормально, но когда я это делаю, это потрясающе глупо. Она вам не рассказывала про машину?

— Нет, — округлила глаза Вера.

— Святая женщина, я бы не сдержался на ее месте. — Он отпил чая, взял карандаш, стал что-то рисовать в углу листа, посмотрел на Веру, мрачно бросил карандаш, и с видом революционера перед расстрелом, заявил: — Я придумал машину, которая пишет стихи. И мне не стыдно.

Вера рассмеялась, изобразила шок и ужас, покачала головой:

— Какой цинизм!

Он изобразил грампи кэта и кивнул:

— Неуважение, цинизм и бездуховность — три кита моего творчества, да.

Вера опять стала сползать под стол, вспомнила его стихи и простонала сквозь смех:

— Весна, парнокопытные и бешенство. Пруды, ботаника и инвалидность. А, супер…

— Да, давненько я не слышал конструктивной критики, пора заполнить этот пробел,

— медленно закивал министр, Вера резко выровнялась и серьезно спросила:

— Я вам уже говорила, что вы звезда?

— Сегодня — нет.

— Вы — звезда.

— Аве мне, — кивнул он, теряя остатки серьезности, рассмеялся и вздохнул: — Мне когда-то один гад сказал, что для того, чтобы найти женщину, которую не стошнит от моих стихов, мне придется обойти весь мир. Надо ему сообщить, что я решил не заморачиваться и призвал ее из другого мира.

— Меня призвал Тонг, — качнула головой Вера, — он тоже был поэтический оригинал?

— Нет, он хорошо писал. Рисовал плохо, это да. Но стихами гордился и всегда с радостью их читал перед публикой, и на тай-бу играл хорошо. Он вообще любил повыделываться, — он задумчиво смерил взглядом Веру, опять напомнив то время, когда постоянно изучал ее как экспонат, она перестала улыбаться, он отвел глаза. Опять попытался посмотреть на часы и допил чай: — Мне пора. Вы все запомнили? Я приведу Дока в обед, перед отправкой на пикник, постарайтесь к этому времени закончить опись, хотя бы черновик.

— Хорошо.

— Не вставайте, я быстро.

Она кивнула, он ушел, она взяла его листок, пытаясь понять, что он рисовал, не поняла.

В библиотеке раздались грохочущие шаги Эйнис, она заглянула, кивнула и спросила: — Где?

— В спальне, переодевается.

Эйнис молча вломилась в спальню, без стука, как так и надо. Вера допила, встала и пошла в ванную наводить красоту.