Книга мертвых - Вольфганг Хольбайн Страница 85

Но что-то в этих движениях было явно не так.

Сторож не мог описать возникшее у него ощущение, но внезапно почувствовал какое-то беспокойство, почти страх, которого не испытывал еще никогда в жизни. Эти движения были какими-то неправильными — чересчур быстрыми и резкими, до странности неловкими, как будто… «Да, как будто это двигалось громадное, с человеческий рост, насекомое», — с ужасом подумал О'Коннелли.

Отогнав от себя эту мысль, старик выглянул из своего укрытия и попытался рассмотреть происходящее повнимательнее. Постепенно его глаза привыкли к слабому свету, проникавшему сюда сквозь трещины в потолке и два запыленных окна в противоположной стене. Судя по всему, этот тип был там один.

Он двигался, как двигается человек (или не человек), нетерпеливо переминающийся с ноги на ногу и ожидающий кого-то. «Наверное, — подумал О'Коннелли, — он ждет того, кто сейчас войдет в эту дверь, и боится, что его застанут врасплох. А может, их будет много…»

О'Коннелли решил не погружаться в размышления, поскольку понимал, что сейчас ему нужно принять какое-то решение. Достав из кармана «кастет», О'Коннелли попытался запомнить место, где находилась эта странная фигура, и начал подбираться к ней по проходам между ящиками. На самом деле хаос, царивший на складе, не был хаосом. Между ящиками и штабелями тюков было множество проходов, которыми днем пользовались рабочие. О'Коннелли решил обойти незнакомца, чтобы подкрасться к нему незамеченным.

Сторож беззвучно приблизился к тому месту, где заметил странную фигуру. Его сердце учащенно забилось от волнения, когда он увидел тень незнакомца. На этот раз человек находился намного ближе к нему, однако по какой-то причине О'Коннелли все равно не мог его рассмотреть, хотя их разделяло всего несколько шагов. Но поскольку он и так зашел слишком далеко, возвращаться было не с руки. И поэтому сторож совершил глупейший поступок, на который только способен в такой ситуации семидесятилетний человек с подагрой и слабым сердцем. Подняв «кастет», он выскочил из укрытия и завопил:

— Стоять!

Чужак отреагировал совершенно иначе, чем ожидал О'Коннелли. Он не испугался, не дернулся и не достал оружие, хотя именно на это и рассчитывал О'Коннелли, приготовившись нанести удар своим оружием. Вместо того чтобы испугаться, незнакомец медленно повернулся и, посмотрев на О'Коннелли, сделал шаг вперед. Его движения были очень медленными.

— А ну, стоять! — приказал сторож. — Черт побери, парень, сделаешь еще хоть шаг, и я тебе нос сломаю!

Незнакомец действительно остановился, и эта заминка вернула О'Коннелли часть утраченного мужества. Радуясь предстоящей схватке, ирландец угрожающе помахал своим «кастетом» и подошел к вломившемуся сюда человеку поближе.

Уже через секунду с его губ слетел изумленный вздох. О'Коннелли всерьез засомневался в своем рассудке. Это был никакой не преступник, а скорее преступница, так как фигура оказалась женской. Да, это была женщина, женщина двухметрового роста, одетая в светло-зеленую тогу. Ее голову венчал совершенно удивительный убор — венок из треугольных шипов, напоминавший по-дурацки стилизованный терновый венец. В правой руке она сжимала что-то, что должно было изображать факел — короткий жезл с языками пламени, которые, впрочем, не горели, так как и жезл и пламя были сделаны из меди. Как и платье женщины. И ее странный головной убор. И она сама…

О'Коннелли охнул. Парализовавший его ужас постепенно превратился в панику. Он стоял перед женщиной из металла!

И она двигалась…

Сбросив с себя оцепенение, О'Коннелли завопил так, что у него заболело горло. Затем, не отдавая себе отчета, старик повернулся и с размаху ударил мешком с песком по голове медной женщины. Он успел заметить, что мешок порвался и его содержимое высыпалось на пол. В то же мгновение сторож в отчаянном прыжке попытался скрыться за ящиками. Но у него ничего не получилось.

Нечеловечески сильная рука из светло-зеленой меди тяжело опустилась на его плечо. О'Коннелли взвизгнул, скорее от ужаса, чем от боли, хотя и почувствовал, что металлическая рука сломала ему ключицу. Упав на пол, он прислонился к ящикам и затряс головой. Правое плечо было парализовано. Рука висела бесполезной плетью. Из последних сил сторож попробовал отползти в сторону, но даже если бы ему не мешали ящики, он все равно не успел бы этого сделать.

Склонившись над стариком, металлическая женщина рывком подняла его на ноги. О'Коннелли здоровой рукой начал молотить ее по лицу, но добился лишь того, что сбил себе костяшки. Кровь на бледном лице женщины была его кровью. Не реагируя на удары, медная фигура смотрела на него пустыми металлическими глазами. О'Коннелли не увидел в этом взгляде ни злобы, ни ненависти, как, впрочем, и каких-либо других чувств. Металлическая женщина наблюдала за ним с холодным, почти научным интересом — так человек рассматривает странное насекомое. В ее взгляде не было волнения, когда она подняла факел и приблизила его к лицу О'Коннелли.

И тут сторож понял, что ошибался по меньшей мере в одном: раньше он думал, что медный огонь не жжет.

Вернувшись в мир реальности, я не мог воспринимать его как нормальный человек. Во всяком случае, он не казался мне более настоящим, чем тот кошмар, который длился последние недели и месяцы моей жизни. Я чувствовал себя в этом мире потерянным и заброшенным. Слишком яркий, слишком громкий, слишком хаотичный, это мир не мог быть реальным. Люди в нем утратили всякую меру и пожирали сами себя в пенистой пульсации жизни.

Из окна моего гостиничного номера я мог наблюдать за улицей с большой высоты. Люди казались мне крошечными муравьями, суетившимися между переходами, повозками и каретами. Если внизу, на улице, казалось, что движение чем-то регулируется, то с высоты пятнадцатого этажа картина представляла собой настоящий хаос. Небоскребы, тянувшиеся к небу в этом районе Нью-Йорка, воспринимались мной как мрачные абсурдные гробницы, в которых замирала сама жизнь.

Да уж, настроение у меня было не самое радостное, что, впрочем, нисколько не удивляло. После всего, что мне пришлось пережить, мое сознание могло позволить себе небольшую депрессию. Душе требовалось время, чтобы расслабиться, и смешанное чувство уныния и агрессии, которое я изливал на мое окружение последние полторы недели, на самом деле было чем-то вроде похмелья.

Наступило 24 июня 1886 года. Прошло уже почти две недели, как я появился в Нью-Йорке. Выходя из поезда тринадцать дней назад, я не чувствовал себя победителем. Да, я выиграл важнейшее сражение в моей жизни и уничтожил моего заклятого врага, вернее, одного из моих заклятых врагов, так как в тех, кто желал мне смерти, я никогда не испытывал недостатка. Но цена, которую я заплатил за победу, оказалась слишком высока. Нет, у меня не было причин для триумфа. Единственным светлым пятном в этой черной полосе моей жизни, состоявшей из катастроф и мыслей вроде «да нет, все обошлось», стала записка, которую час назад на серебряном подносе принес мне посыльный. Там было лишь четыре слова: «Жди меня в три!» и подпись, еще более неразборчивая, чем обычно. И все же я сразу понял, кто ее прислал. Запах табака марки «вирджиния», исходивший от записки, ни с чем невозможно было спутать. И написал ее не кто иной, как Говард.