Ловец человеков - Надежда Попова Страница 84

Наставник вздохнул, усаживаясь рядом, и покачал головой:

– Это не жизнерадостность, мальчик мой, это вольнодумство. Вольнодумство и легкомыслие.

– Да. И он сказал примерно то же; потому, по его мнению, он и не стал следователем…

– В самом деле? – покосившись на закрытую дверь, задумчиво переспросил наставник. – Стало быть, не зря воспитывали… Итак, я понимаю – тебе уже рассказали, что все подозрения с тебя сняты?

– Да. Спасибо вам, отец.

– Мне не за что. Ты невиновен и имени следователя Конгрегации не опорочил, потому и оправдан.

Курт молча отвел взгляд, снова чувствуя, что краснеет, и тихо шепнул, ощущая на себе пристальный взгляд духовника:

– Не совсем так…

– О Господи… – вздохнул тот, и по его улыбке Курт заподозрил, что наставник понял его неверно. – Рассказывай. Я смотрю, тебя что-то гложет настолько, что не дает спокойно жить. Что ж такого ты еще сумел натворить за эту неделю?

Курт заговорил немедленно – рассказывал быстро, жадно; он и не думал, что так велико может оказаться желание поведать хоть бы и духовнику о том, о чем перед самим собой вспоминать было неловко и тягостно. Он говорил подробно, детально, не глядя на наставника, уставившись в складку одеяла на коленях, все тише и тише, и последние свои слова едва расслышал сам:

– Посему – вы не совсем правы, отец. Я не просто обесчестил себя самого, а… всех нас. Теперь они будут думать, что следователя Конгрегации испугать можно. В эту минуту, возможно, он со смешками и глумлением рассказывает кому-нибудь за кружечкой своего пива о том, как… – Курт запнулся, подняв, наконец, глаза к наставнику и вздохнув. – Я, наверное, рассказал бы об этом и раньше, если б в том зале не сидел еще и этот… надзиратель безопасности…

– И верно сделал, что не рассказал, – хмуро откликнулся наставник. – Не хватало еще всяким солдафонам принимать участие в наших тайнах… – Он умолк, вздохнув, и посмотрел на Курта так пристально, что он снова опустил взгляд, позабыв даже дышать. – Вижу, ты ждешь от меня приговора… Что я тебе могу на это сказать? И Петр отрекся от Христа – трижды; как я могу порицать тебя за минуту слабости? Или не тех слов ты от меня ждал? Вижу, нет. Чего ты хочешь, в таком случае? Отповеди? Наказания? Здесь я тебе не помощник; ведь ты сам понимаешь – пока ты сам себе этого не простишь, душа не успокоится. Я прав?

– Наверное…

– Наверное… – повторил наставник со вздохом. – Мой вердикт таков: отпускаю тебе этот грех. Никакой епитимьи за это я на тебя накладывать не намерен; как я уже сказал, я понимаю твои чувства, я понимаю, почему тебе так больно, стыдно и смятенно, но осудить тебя не могу. Может, когда ты повзрослеешь, мальчик мой, и выйдешь из возраста бескомпромиссных решений, ты меня поймешь. И себя поймешь, что главное; вот тогда, если еще жив буду, и поговорим снова. Нет, я понимаю, ты никогда этого не забудешь, и это хорошо; помни, обязательно помни о собственной слабости, чтобы – не потакать, нет, – понимать слабость других. Лучшего совета следователю дать, по-моему, было бы нельзя…

Курт безмолвствовал, чувствуя недосказанность, но и наставник тоже хранил молчание; он поднял голову, глядя в печальные глаза, и нерешительно спросил:

– Вы… полагаете, отец, что следователем мне теперь не быть?..

– Я думал поговорить с тобой об этом, – кивнул духовник, и было видно, что слова он подбирает с осторожностью. Курт затаил дыхание. – Лекарь рассказал мне о том, что твои кошмары все еще возвращаются; мало того, однажды ночью… Ты понимаешь, о чем я? Что происходит? Я вижу, огонь ранил не только твое тело?

– Да… – чуть слышно подтвердил Гессе. – Я думал – все пройдет; но это никак не проходит. Я… Это, наверное, было бы смешно, если б не было так нелепо: инквизитор, который боится огня настолько, что не может просто затушить свечу, потому что обливается холодным потом при одной лишь мысли о том, чтобы приблизиться к ней…

– Все это… На тебя просто слишком многое свалилось за эти дни. Я не буду говорить (не знаю), надломило ли, но… Послушай, – словно решившись, заговорил наставник уже увереннее. – Ведь, кроме следователей, Конгрегации нужны разные люди. В главном архиве есть места; это хорошая, спокойная служба, которая не связана с риском потерять жизнь и здоровье, это не менее необходимо, чем быть следователем…

– Вы хотите засадить меня за бумажки? – неожиданно резко для самого себя перебил Курт; смутился, понизив голос, но взгляда не отвел. – Это значит, вы отстраняете меня от следовательской службы? Полагаете – я снова струшу в опасной ситуации?

– Господь с тобой, это не наказание – ни в коем случае. И я не приказываю тебе все оставить и сесть, как ты выразился, за бумажки. А уж тем более – не хочу сказать, что теперь не доверяю тебе, что со следующим делом ты не справишься. Я всего лишь хотел, чтобы ты подумал, не хочешь ли ты сам оставить столь… беспокойную службу. Только лишь.

– Если решение за мной, то – нет, – ответил Курт, ни на мгновение не задумавшись. – Если у меня есть выбор, то я хочу сказать сразу: не буду даже думать. После… всего, что было, я тем более не желаю уходить – в архив ли или куда бы то ни было еще.

Наставник вздохнул, осторожно положив ладонь на его перевязанную руку, и заглянул в глаза.

– Не из жажды ли отмщения ты так решил? – спросил отец Бенедикт тихо и почти грустно. – Мне было бы неприятно узнать, что твое единственное желание – продолжать службу только ради надежды когда-нибудь расквитаться с тем, кто так исковеркал твою жизнь.

– Нет, – ответил Курт сразу же; помолчав, пожал плечами и поправился, уже тише и спокойнее: – Точнее… Нет, все равно – нет. Это не желание мести. Надеюсь ли я когда-нибудь увидеть этого человека снова? Да. Буду ли я искать его? Да. Стану ли добиваться наказания для него? Да, несомненно. За то, что он сделал со мной, за то, что я позволил сделать с собой? Нет. Просто… Такой человек не должен гулять на свободе. Забудьте обо мне; подумайте, он вовлек целую деревню в бунт и бросил их на растерзание нам и герцогу. Во многом они виноваты сами, но подтолкнул их именно Каспар. И, повторяю, бросил. Бруно… вне зависимости от моего отношения к нему… был обманут и тоже предан им. И что касается меня: я не желаю мстить ему за то, что было сделано именно со мной. Он поднял руку на следователя Конгрегации, и сделал это легко, не задумавшись. Хотя знал, не мог не знать, что бывает за такое. Может, это говорит о его бесстрашии – ради каких-то идей, которые, по его мнению, стоят и жизней других, и его собственной. Возможно, за ним сила, в чьей защите он уверен настолько, что не боится гнева Инквизиции. А возможно, он уже совершил множество такого, перед чем даже убийство следователя – мелочь, эпизод на фоне всего остального. В любом случае Каспар должен быть остановлен, и я не смогу просто сидеть и перебирать бумаги и свитки, пока он где-то, жив и здрав. А кроме прочего, я просто обязан найти его, потому что, когда бы это ни случилось, пусть видит меня, пусть видит, что… Да, минута слабости, малодушие, как бы это ни назвать – пусть видит, что я через это прошел; не именно я, а один из нас. Если я оставлю службу следователя, это будет значить, что я испугался – не на минуту, а на всю жизнь. Это будет значить, что я убежал – и от него, и от всего, что за ним стоит. Это будет значить, что он – победил, понимаете?