Меч и крест - Лада Лузина Страница 83

«Ну да, — щелкнуло в Машиной памяти, — профессор Прахов послал Врубеля в Венецию писать образы для иконостаса! Сейчас 1984! Турнюры в разгаре!»

— Печется о вас, опекает, — продолжала наставлять художника профессорша. — Знал бы он, в чем истинная причина вашей меланхолии!

— Вы жестоки со мной, — ответил молодой человек поникшим голосом.

— Нет, это вы несправедливы ко мне! — возразила она. — Я принесла вам то, что вы просили.

Послышался интригующий и нежный шорох бумаги, и художник тихо и счастливо ахнул:

— Вы сделали это специально по моей просьбе? Эмилия Львовна, поверьте, там, вдали от вас, ваше лицо будет моим единственным утешением и единственным другом!

— Надеюсь, — непререкаемо сказала жена профессора, — мое лицо послужит более высоким целям. Если фотопортрета недостаточно, я готова позировать вам лично. Приходите сегодня к ужину…

— Вы хотите, чтобы я написал ваш портрет? — неуверенно вымолвил Врубель.

— Я хочу, — с непонятной торжественностью объявила дама, — чтобы вы создали тот жизненный шедевр, которого ждет от вас мой муж. И еще более этого я хочу, чтобы вы вновь обрели истинную веру. Вспомните о том, что я намного старше вас, — увещевающе заговорила она, — что я мать и жена вашего наставника и покровителя.

— Но позвольте, — задохнулся он. — Не хотите же вы, чтобы я написал с вас Богоматерь?

«Именно этого она и хочет!» — презрительно подумала Маша.

«…в образе Пресвятой Богородицы художник изобразил жену профессора Прахова Эмилию, в которую был безнадежно влюблен».

«Получается, Катин портрет сам Врубель нарисовал?»

И несостоявшаяся натурщица господина Врубеля ощутила вдруг щемящий укус ревности:

«Да при чем тут вообще Катя? А я? Вдруг он сейчас ей откажет? Вот возьмет и откажет!»

— Но это немыслимо. Вы… — Маша услышала в его голосе неподдельный страх.

— Светская дама! — обиженно взвилась «Катя» или «не Катя». — Которую друзья моего супруга — не отрицайте, я знаю это! — считают излишне взбалмошной, неуравновешенной и капризной! И боюсь, вы полюбили меня только потому, что сочли слишком доступной. Ведь так?

— Нет, нет… — несчастно застонал он.

— Но я не такая! — в аффектации выкрикнула она — И я мечтаю, чтобы то чувство, которое, как вы не перестаете утверждать, вы испытываете ко мне, приобрело для вас иной, более высокий смысл. Посудите, на что я рискую пойти ради вас? Стань я вашей возлюбленной тайно, я бы рисковала многим меньше! Это же публичный скандал! Сколько сплетен и пересудов в свете вызовет подобный портрет! Но ради вас, — с вызовом отчеканила она, — я готова пойти на это. Ибо верю, что этот благословенный труд излечит вашу несчастную страсть и направит ее в иное русло. Заставит вас взглянуть на меня иными, чистыми глазами. И увидеть свет там, где вы видите сейчас лишь тьму и отчаяние неразделенной любви.

«Да она психолог! — подумала Маша, невольно проникаясь уважением к велеречивой супруге профессора. — И не Катя! Катя бы так никогда не сказала!» Насколько могла помнить студентка исторического, Мария с лицом Эмилии Львовны и впрямь вызвала массу сомнительных слухов, заставивших профессора усомниться в верности своей профессорши. Кажется, впоследствии они даже разошлись…

«Ну и незачем ей так страдать! — сказал вдруг кто-то. И Маша нервически дернула головой, поскольку этот запинающийся голос внутри нее был ее собственным, незнакомым и вредным голосом. — Пусть напишет меня, и все будет о’кей!»

— Вы слышите меня, Михаил Саныч?

Однако ответом красноречивой жертве собственного благородства было лишь тяжелое и натужное молчание. И не удержавшись, Маша слегка подвинула двери и заглянула в щелку.

Дама, стоявшая к ней затянутой в корсет спиной, под которой вздымался тот самый соблазнительно-шелковый турнюр, была ни капли не похожа на Катю — намного полнее и ниже ростом, со светлыми соломенными волосами.

Ее голова в очаровательной шляпке была гордо выпрямлена, в то время как лик грешника, «возжелавшего жены ближнего своего», стоявшего перед своей наставницей на истинный путь, был опущенным и растерзанным.

Он колебался столь явственно и мучительно, что, казалось, его белокурое лицо, со страдальческими губами, тонким, гордым и трагическим носом, обезумевшими глазами под светлыми дугами бровей, распалось на множество фрагментов, страстно борющихся между собой. Его лицо стало похожим на его будущие картины, написанные яростными, мозаичными мазками. И Маша вдруг поняла: Врубель не хочет отказываться от нее! И внутри стало тепло, лестно и страшно.

Маше хотелось стать Марией!

«Но тогда, — страстно зашипела на Машу Маша-историк, — ты изменишь историю. Так нельзя!»

«Ну и что? Ну и что? Какая разница?» — заспорила с ней новая — вредная и упрямая Маша.

— Если вы сделаете то, о чем я прошу, я позволю вам писать мне из Венеции, — мягко сказала иконописцу дама. — Я сама объясню все Адриану Викторовичу. Обещаю.

И, по-видимому, этот поворот решил дело. Художник утомленно кивнул. А Маша разочарованно оторвалась от щели и закрыла мгновенно набрякшие грустью глаза.

— Ах, какой вы славный! — расцвел голос дамы. — Я знала, что смогу вас убедить. Вы поймете, я желаю вам только добра и искренне верю в вас. Так, значит, мы ждем вас нынче? Ужин как обычно в восемь, но вы приходите раньше… — Она заторопилась и снова попыталась взять светский тон: — А это ваша новая картина? Вы позволите взглянуть?

— Нет, прошу вас… — раздался вскрик.

Потом еще один — женский. И звук хлесткой пощечины. Маша вздрогнула от неожиданности и вновь припала ухом к щели.

— Как вы посмели?! — в голосе дамы заплескалась истерика. — Когда вы написали это?! Что за безумная идея? Где вы ее взяли?!

— Я сам не знаю, — глухо сказал он.

— Откуда? Откуда? — окончательно впала в истероидное состояние дама. — Я приказываю вам немедленно уничтожить эту мерзость! Если вы только осмелитесь показать это… Ах!

Маша услышала заполошный стук ее бросившихся к двери каблучков. Его «Простите, Эмилия, умоляю, Эмилия Львовна, я сам не знаю, что делаю. Я сейчас как в горячке!» Возню в коридоре и звук запирающихся дверей.

Она начала поспешно одеваться обратно, заинтригованная последним, непонятным и странным пассажем и, каким-то чудом застегнув крючки на шелковой спине, деликатно высунулась в мастерскую.

Художник стоял у мольберта, с резкой, горячечной ненавистью завешивая картину знакомой ей тканью с жирными следами от масляной краски.

— Простите, — подала голос Маша.

Он стремительно обернулся и взглянул на нее так, словно ожидал увидеть в углу самого черта!

— Ах, это вы, — произнес он с неясным облегчением. И вдруг снова сморщился, как от зубной боли, и обреченно посмотрел на нее. — Сеанса не будет! Я больше не нуждаюсь в услугах натурщицы. Но я заплачу, как обещал. Вы ведь пришли, потратили время… Прошу вас, Надежда Владимировна, никому не рассказывать об этой сцене. В особенности Владимиру Федоровичу.