Одиссей, сын Лаэрта. Человек космоса - Генри Лайон Олди Страница 81

Откуда не возвращаются. На смутную дорогу, ожидавшую его самого.

С Запада наползал туман. Подумалось невпопад: такой туман бывает над морем любви, засыпаемым песком скуки, когда ребенок у предела не знает, смеяться ему или плакать. Мысль была чудовищно нелепой, как и этот странный туман. Дело было даже не в том, что туман забыл разлиться над волнами равномерной молочной пеленой: он тек седыми прядями, свивался кольцами, клубился — на мгновение образуя жутковатые фигуры драконов с оскаленными пастями, принимая вид обнаженных женщин с птичьими ногами, призывно тянущих к мальчику руки, создавая чудо и превращая его в чудовище. Впрочем, мало ли какая дичь пригрезится в подступающем тумане, особенно если жить тебе осталось — всего ничего? И время ли удивляться, если из глубины тумана доносятся приглушенные крики птиц, плеск волн, отдаленное, едва слышное завораживающее пение?

Дело в другом: на востоке уже поднимался розовый спросонья Гелиос. Но туман и не думал рассеиваться. Наоборот, становился гуще, подступая к сцепившимся бортами кораблям. Мальчик укорил себя за дурацкие мысли. Упади туман раньше, можно было бы попробовать скрыться в нем. Затеряться. А теперь — чего уж...

— Ну, как успехи? Вижу, большую армию привели! — Перед ними стоял, насмешливо щурясь, козопас Мелан-фий: главный прихвостень хлебоедов. Этого следовало ожидать. О Меланфии всякое говаривали. За спиной предателя топтались еще двое, а справа по борту ждали вражеские корабли, готовясь забросать копьями маленькую армию.

— Заткни пасть. Черный! — с опасной ленцой процедил рябой Эвмей, припадая на искалеченную ногу, а на самом деле придвигаясь ближе к мальчику. — Или сын басилиссы перед тобой отчет держать должен?

— Эх, рябой! Вечно ты башкой в пифос лезешь! — как от зубной боли, скривился козопас. — Тоже удумали: на эдаком корыте мальца катать! Потонете ненароком: дед кедь не переживет! А матери каково будет? Нет уж, давайте его нам. Доставим в целости и сохранности. А сами Добирайтесь, как хотите. Вернетесь — ваше счастье, на дно пойдете — тоже беда не велика. Даром губить мальца не позволю.

В черной бороде козопаса путалась гулящая ухмылка.

— Я пойду, — шепнул Телемах на ухо Филойтию. — Им только я нужен. Может, вас отпустят...

— Дурень! — горячий, злой шепот коровника ожег ухо. — Зачем им лишние языки? Не спеши в Аид, успеется. Вместе пойдем.

— Ты сколько лет в море. Черный? — хитро сощурился меж тем Эвмей.

— Достаточно. Восемь, — пожал плечами козопас, ища скрытый подвох. Неприятно раздражал боевой запон, надетый рябым. Особенно пояс: бронзовый, из колец и цепей, искусно переплетенных меж собой. Большой цены штука. Сейчас таких не достать. В юности Меланфий мечтал о таком запоне, однажды чуть было не заполучил, только по жребию броня досталась кормчему.

Ишь, колченогий... где и хранил-то? В свинячьем закуте?!

— А я с младых ногтей. Со счета сбился. Полвека?

Больше?! Так кто из нас скорее басиленка на Итаку доставит — ты или я?

Меланфий почувствовал: кровь бросилась ему в глаза. Это другим дура-кровь бросается в щеки, бьет в голову или проваливается в пятки вместе с сердцем. Людям без предрассудков кровь нужна во взгляде, чтобы мир оказался залитым багрово-красным. Чтобы правильно видеть и не содрогнуться, когда правда жизни из взгляда плеснет наружу, воцаряясь. Вот: острое, близкое к экстазу ощущение, которое ты не способен увидеть, но так еще лучше — белки трескаются сетью красивых, алых прожилок, и зрачки тонут в жаркой купели, будто солнце на закате опускается в священный пурпур волн.

Если бы решение было принято заранее!

Если бы не шаткий миг колебания!..

Сощурившись, Меланфий презрительно сплюнул под ноги рябому калеке:

— Да хоть век в море торчи, развалина! Уйди с глаз моих!

— Стервец ты, мил-человек, — тянул время Эвмей. Знал: безнадежно. Перед смертью не надышишься. Парнишку жалко. А так: красиво умирать не запретишь. — На старых людей собакой брешешь...

Туман подступил вплотную. Окутал, спеленал; голоса звучали глухо, даже плеск волн изменился. В мутных прядях, струящихся над водой, кое-где пробился тайный, жгучий оттенок рыжины, смутной дорогой убегая прочь. Будто серебро сошло с ума, вздумав ржаветь подобно драгоценному железу, или старческая седина повернула время вспять, полыхнув давно забытым огнем юности. Или белки глаз налились кровью. Мне это не нравится, подумал Меланфий. Мне это очень не нравится. Такими глазами должен смотреть я. Такими глазами не должны смотреть на меня. Из тумана.

— О боги! — У бывалого коровника вдруг сел голос. — Это же... это плеск Океана! Я слышал... я дважды слышал!.. Помню! Это Океан!

Все. Меланфий уже знал: это все. Конец. Внутри, в глухом Тартаре души, сломалась задвижка, выпуская на волю чудовищ бездны. Зачесались ладони. Конечно, хорошо было бы забрать щенка, а после, пустив гиппагогу с болтливыми придурками на дно, решать, как поступить. Но позориться, пререкаясь со вздорными дедами...

Первым он убьет рябого. Без затей: шаг вперед, и длинный нож — наискось, под ребро. Потом щенок.

— Хватит! — Плохо владея собой, козопас повернулся к своим на дипроре, готовясь отдать приказ. Большие, не по ноге, сандалии смешно шлепнули. Кто-то, веселясь, присвистнул за спиной: коротко, хищно. Меланфий споткнулся; с трудом удержав равновесие, обернулся, готовый подарить первый удар весельчаку.

Из задника правой сандалии торчала стрела, намертво пригвоздив подошву к деревянному настилу.

Козопас бросил быстрый взгляд на щенка, в предчувствии резни еще не понимая: что происходит. Ну, засмейся, засмейся, сопляк! Чтобы проще было уходить, оскалься за миг до смерти! Но щенок не смотрел на сандалию хитроумного козопаса. Щенок смотрел на Запад. На Океан, откуда не возвращаются. И чутье, никогда не подводившее хозяина, обварило Меланфия жаром опасности.

Туман вокругкипел парусами.