И явилось новое солнце - Джин Вулф Страница 80

– Тогда почему бы нам не убить тебя? – спросил хилиарх. – Ведь ты враг нашего Содружества.

– Потому, что я пришла предупредить вас.

Она уронила голову на тераццо перед дверями под таким неестественным углом, что, должно быть, сломала шею; но она еще могла говорить.

– Я приведу тебе более весомый аргумент, хилиарх, – сказал я. – Потому что я запрещаю это. Однажды, когда я был ребенком, она спасла меня, и я запомнил ее, потому что помню абсолютно все. Я бы спас ее теперь, если бы мог. – Глядя на ее лицо, божественная красота которого сейчас отвратительно расплылась от собственной тяжести, я спросил ее: – А ты помнишь?

– Нет. Это еще не случилось. Но случится, раз ты говоришь.

– Как твое имя? Я никогда не знал его.

– Ютурна. Я хочу спасти вас… не раньше. Спасти вас всех.

– Когда это Абайя заботился о нас? – прошипела Валерия.

– Всегда. Он мог бы уничтожить вас… – Вздохов шесть она не могла вымолвить ни слова, но я дал знак Валерии и всем остальным сохранять молчание. – Спроси своего мужа. В один день или в несколько. Но вместо этого он пытался приручить вас. Поймать Катодона… лишить его способности к волевому движению… Что толку? Абайя сделал бы нас великим народом.

Тогда мне вспомнилось, как Фамулимус при первой нашей встрече спросила меня: «Разве весь мир представляет собой борьбу добра и зла? Тебе не приходило в голову, что в нем может быть нечто большее?» И я точно очутился на границе иного, более благородного мира, где наконец начинаю понимать, что он из себя представляет. Мастер Мальрубиус по дороге через северные джунгли к Океану упоминал молот и наковальню; и мне также казалось, что я чувствую эту наковальню. Он был аквастором, как и те творения моей памяти, что сражались за меня в Йесоде; поэтому он вслед за мной верил, что ундина спасла меня потому, что я должен был стать потом палачом и Автархом. Возможно, он и ундина не так уж далеко уклонились от истины.

Пока я молчал, погрузившись в подобные мысли, Валерия, пророчица и хилиарх перешептывались между собой; но вскоре снова заговорила ундина:

– Ваш день на исходе. Новое Солнце… а вы все – тени…

– Да! – Пророчица, казалось, едва не подпрыгнула от радости. – Мы лишь тени, отбрасываемые его приближением. Чем же еще мы можем быть?!

– Приближается и нечто иное, – сказал я, ибо возомнил, что слышу топот бегущих ног. Даже ундина приподняла голову и прислушалась.

Шум, чем бы он ни был вызван, становился все громче и громче. Невесть откуда взявшийся ветер просвистел по длинной палате, трепыхая старинные портьеры так, что с них на пол дождем просыпались хлопья пыли и жемчуг. С оглушительным ревом он хлопнул створками дверей, которые заклинило телом ундины, и донес до нас тот запах – мятежный и соленый, зловонный и насыщенный, как запах женского лона, почуяв который однажды, не забудешь никогда; в то мгновение я не удивился бы, услышав рокот прибоя и стоны чаек.

– Это море! – крикнул я остальным и, пытаясь осознать то, что, очевидно, произошло, добавил: – Должно быть, Нессус ушел под воду.

– Нессус затонул два дня назад, – со вздохом подтвердила Валерия.

Не успела она договорить, как я подхватил ее на руки; хрупкое тело казалось легче тельца ребенка.

Затем ворвались белогривые волны, бесчисленные боевые кони Океана, пенясь на плечах ундины так, что некоторое время я словно наблюдал наложение двух миров – одновременно и женщину, и скалу. Почувствовав на себе волны, она подняла тяжелую голову и издала клич торжества и отчаяния. Так воет шторм, проносясь над морем, и, надеюсь, я больше никогда не услышу подобного клича.

Спасаясь от воды, преторианцы россыпью кинулись вверх по ступеням тронного возвышения, а молодой офицер, который прежде выглядел таким испуганным и слабым, схватил за руку сестру Йадера (уже не пророчицу, ибо ей больше нечего было пророчить) и увлек ее за собой.

– Я не утону, – пророкотал Балдандерс. – А остальное неважно. Спасайся, если можешь.

Я машинально кивнул и свободной рукой отдернул гобелен. Преторианцы гурьбой устремились в открывшийся проход, а трижды приветствовавшие меня колокола бешено затрезвонили и, оборвав пересохшие потрескавшиеся ремни, с лязгом обрушились на каменный пол.

Не прошептав, но выкрикнув слово, которым больше никому не доведется воспользоваться, я приказал открыться уже однажды послужившей мне запечатанной двери. Она распахнулась, пропустив убийцу, по-прежнему бессловесного, наполовину в сознании, подавленного воспоминаниями о пепельных равнинах смерти. Я крикнул ему «стой!», но он уже увидел корону и несчастное, изможденное лицо Валерии под ней.

Должно быть, он был выдающимся фехтовальщиком; ни один мастер меча не мог бы нанести удар так быстро. Я заметил лишь, как сверкнуло отравленное лезвие, и почувствовал жгучую боль, когда, пронзив жалкое немощное тело моей жены, оно вошло в мое тело, раскрыв снова рану, которую много лет назад нанес мне лист аверна, брошенный рукою Агилюса.