Полумертвые души. Люди из пригорода - Сергей Никшич Страница 8

Фамилия у скрипача была Скрыпаль – видать, не одно поколение его предков сладострастно ласкало смычком непослушные струны, заставляя их покориться и отдаться витиеватой мелодии, чтобы услаждать слух гостей на сельских свадьбах. Он, казалось, даже родился со скрипкой в руках, потому что почти никогда не выпускал ее из рук, и соседи уже давно перестали обращать внимание на чуть слышное «пиликанье», доносившееся из его хаты в любое время суток. Жил он уединенно, супруга его, которую он раздобыл где-то в городе, с местными жителями не общалась и все время проводила на своей усадьбе. Впрочем, соседям было хорошо известно, что семейная идиллия там не сложилась и что Скрыпальчиха поедает поедом своего Скрыпаля, пользуясь его добротой и незлобивым характером.

Явдоха, а хата Скрыпаля находилась по соседству с ее домом, Скрыпаля знала, как говорится, с пеленок. Они ходили в один класс, и он, как, впрочем, и все другие их одноклассники, пытался за ней ухаживать. Ничего из этих ухаживаний не получилось, но они остались закадычными друзьями на всю жизнь и часто подолгу беседовали, как беседуют близкие друзья, которым все друг о друге известно, – то о чем-то, то ни о чем, сидя на лавке перед хатой Скрыпаля. И вот Явдоха, видя, что тот мучается, а даже ей, все равно что своей собственной сестре, ничего не говорит, решилась как-то ему помочь – попытаться прогнать из черствого сердца Скрыпальчихи завладевшего им беса гордыни. Правда, сделать это ей не удалось – та не подпустила ее к себе даже на пушечный выстрел, притворяясь, что ревнует к ней Скрыпаля, хотя на самом деле ей это чувство было неведомо – она с детства знала, что красива, как кинозвезда, и только по лени не попыталась найти себя на театральных подмостках или в кино. Стоило ей появиться на улице, и взгляды мужчин электрическим током начинали струиться по ее роскошным каштановым волосам, волнами ниспадающим на длинную бледную шею и точеные плечи. Ее серые и блестящие, как горный хрусталь, глаза, казалось, не замечали эти взгляды, но на самом деле жадно впитывали их, и они питали ее непомерную гордыню и ласкали того беса, что вселился в ее постепенно превращающееся в обледенелый камень сердце.

Потерпев неудачу, Явдоха поклялась, что проникнет в Элеонорину тайну и спасет Скрыпаля, чтобы он не отдал преждевременно в руки Всевышнего свою честную, добрую душу.

Она рисковала, правда, поссорить навсегда Петра с Скрыпалем – отношения у них и без того были сложные – Петро знал, что в столике у Явдохи хранится тоненькая тетрадка, испещренная аккуратными маленькими буквочками – сонетами, которые сложил когда-то Скрыпаль в честь своей неуступчивой возлюбленной. Любовь, быть может, прошла, сонеты остались, и Явдоха ими дорожила, потому что они напоминали ей о том времени, когда ей было всего пятнадцать и когда неуемная жажда жизни так кружила ей голову, что даже студеная озерная вода казалась ей теплой и ласковой. Итак, в то солнечное октябрьское утро, когда Явдоха окончательно решилась заступиться за Скрыпаля и спасти его, Скрыпаль ехал в троллейбусе по столичному бульвару, тому, что возле Университета, и вдруг увидел свою мать, бредущую с тяжеленной кошелкой, седую и сгорбленную. Даже случайные прохожие бросали на ее потертое, в заплатках, демисезонное пальто сочувственные взгляды, и сердце Скрыпаля заныло от стыда и жалости. На первой же остановке он бросился вон из троллейбуса, но матери его уже не было видно – она свернула на улочку со старинными домами, чудом сохранившуюся в самом центре города, и сейчас уже, вероятно, тащила свою ношу по лестнице – в старом доме, где она жила, лифта не было.

Скрыпаль бросился к дому, хотя бежать ему было нелегко – вечно усталые ноги не слушались его, – открыл дверь подъезда и услышал ее удаляющиеся, тяжелые шаги:

– Мама! – позвал он ее, но она его не услышала.

Скрыпаль посмотрел на часы – он уже опаздывал на репетицию, а дирижер уже и так несколько раз угрожал выгнать его вон, если он еще хоть раз опоздает. Несколько струнников уже остались без работы именно по этой причине, и Скрыпаль, проклиная и себя, и дирижера, бросился в сторону Крещатика, отчаянно махая руками каждому проезжавшему мимо такси. На репетицию он успел и даже неплохо играл, но сердце его грызли укоры совести, и после репетиции он отправился на Пушкинскую улицу, к матери.

По дороге он задумался, и ноги сами собой привели его на Заньковецкую, где в те времена, когда он еще учился, собиралась половина консерватории, чтобы прийти в себя от изнурительных занятий и немного поболтать за сигаретой во дворике за молочным магазином, в котором пухлая и приветливая продавщица, тетя Маша, варила студентам и их преподавателям совершенно фантастического вкуса кофе. Увидев родные места, Скрыпаль решил выпить кофе – в кармане его еще шуршали несколько последних гривен, – чтобы хоть немного отдохнуть и, возможно, переброситься парой слов с кем-нибудь из однокашников – от огорчения он совсем забыл, что молочный магазин давно уже закрыли и вместо кофе в нем торгуют дорогими французскими духами. Он вспомнил об этом только тогда, когда увидел перед собой рекламу косметики там, где на подоконнике в былые времена всегда лежал толстенный серый кот – баловень всех кофеманов. Впрочем, в своей беде он оказался не один – еще одна тень прошлого забрела сюда – Элка, его однокашница, словно в воду опущенная, с растерянными близорукими глазами и тоже с потертым футляром для скрипки в руках.

– Ты куда, Эл? – радостно приветствовал ее Скрыпаль, довольный что оказался не один и встретил хоть одну знакомую душу.

Элка обрадовалась, они обнялись и поцеловались, словно у них тут было назначено свидание, и Скрыпаль пригласил ее пойти куда-нибудь, где еще наливают кофе, хотя он уже порядком устал и знал, что ему, как всегда, придется тащиться в Горенку по темноте да и то, если он успеет на последний трамвай.

И они отправились на всем известный угол Пушкинской и Прорезной, выпили кофе и уселись в крошечном палисадничке перекурить, ни одному из них не хотелось в тот вечер домой: Скрыпалю – мы уже знаем, по какой причине, а Элки дома тоже было не сладко – супруг ее вдруг совершенно перестал переносить скрипку и ей приходилось мыкаться по консерваторским классам, чтобы хоть где-нибудь позаниматься. К тому же она понимала, что нелюбовь к скрипке – это всего лишь первый сигнал к разводу. Элка один раз уже развелась и теперь, словно котенок, которого несут топить, заранее знала, что последует дальше.