Осколки наших сердец - Мелисса Алберт Страница 8

Свою мать я никогда не знала. Она умерла, когда мне было два года, а отец был не из тех, кто чтит память об усопших. Когда я начинала расспрашивать, он молча указывал на кухонный ящик, где лежала стопка старых фотографий и стянутая резинкой прядь ее рыжих волос.

Мать может быть фотографией.

Моя лучшая подруга лишилась матери еще раньше. Фи родилась, а женщина, родившая ее, умерла. Смерть превратила ее в темноглазую мученицу, а квартиру Фи – в усыпальницу, где ее отец хранил оставшиеся от жены реликвии.

Мать может быть святой. Призраком. Светящимся силуэтом, оставшимся на месте, где когда-то был человек.

Мать может быть незнакомкой на скамейке в парке, кормящей ребенка с рук. Воздух между ними так нежен, что его можно мять, как тесто. Мать может быть женщиной в поезде, дергающей ребенка за руку, пока тот не заплачет. Такие матери наливают детям в поильники кока-колу. Мне всегда нравилось наблюдать за плохими матерями.

Мать может быть разделочным ножом и резцом скульптора. Может лепить и уничтожать. Я никогда не думала, что стану матерью.

Есть вещи, которые девочка должна знать о женщине, которая ее растила. Была ли эта женщина смелой. Умела ли постоять за себя хотя бы на словах.

Представьте, что вы лежите ночью в кровати и повторяете все, что хотели бы сказать своей дочери. Дочери, которая спит в соседней комнате, но кажется такой далекой. Когда степень отчуждения так глубока, что можно сказать?

С чего начать?

* * *

Когда мне было пять лет, папа вечером потерял ключи от дома – где-то между баром и нашей квартирой. Он держал меня на руках, дыхание в морозном воздухе вылетало пивными облачками. Мы прошли километр на холодном ветру, дувшем с озера. Он расстегнул рабочую куртку, потому что ему было жарко, а я окоченела в ветровке с мультяшными героями. Папа вечно забывал, что дети растут, и покупал мне новую зимнюю куртку только в ноябре.

Когда мы дошли до двери подъезда и папа не смог ее открыть, его хорошее настроение как рукой сняло. Пока он вызывал управляющего, я вырвалась у него из рук и пошла. На полпути к таверне «Зеленый человечек» в черной траве нашла его ключи, упавшие в ямку.

В девять лет я запустила руку в сток в школьном туалете и нащупала застежку, которую не видела; это была застежка браслета с брелоками, но я даже не подозревала, что он там. Мольберт, леденец, пуант – я не глядя перечислила все подвески, покрытые слизью из стока, и выбросила браслет в мусорную корзину.

Когда мне было двенадцать, я шла домой одна теплым летним вечером. Папы дома не было, ключи от квартиры висели на цепочке у меня под рубашкой. Я поднялась на третий этаж, прошла по коридору и остановилась, глядя на дверь нашей квартиры. За дверью было тихо; я ничего не услышала. Но стараясь не шуметь, вышла на улицу и побежала к Фи и дяде Нестору в соседний квартал. Поэтому через час не я, а отец зашел в квартиру и обнаружил в тенях прячущегося мужчину с кухонным ножом и расстегнутой ширинкой. Отец ударил его по голове бутылкой в коричневом бумажном пакете и спугнул, а на ковре остались несмываемые пятна крови.

Нечто похожее папа рассказывал и о матери, он называл это ее «догадками». Я рассказывала об этом только Фи, своей лучшей подруге. Впрочем, больше меня никто и не спрашивал. Я просто чувствую предметы, объясняла я ей. Вещи, места, контуры предметов и как их обтекает воздух. Представь, что ты стоишь в центре комнаты, говорила я. Закрываешь глаза и чувствуешь дневник под матрасом, плотный, тяжелый; чувствуешь занятое им пространство. Фотографию парня на пробковой доске среди открыток и журнальных вырезок. Тайное место, где ты когда-то пролила лак для ногтей и на полу остался несмываемый след, поэтому ты просто подвинула кровать чуть вправо.

Вот как я воспринимаю мир. Точнее, маленький кусочек мира, в котором мы живем. Нам с Фи это не казалось странным. Это даже не казалось особенным. Наверно, потому, что у нее тоже был дар: она угадывала, что нужно людям. Не сердцу, а телу. Сколько себя помню, она все время подходила ко мне со стаканом воды, яблоком, пузырьком тайленола. Папе надоедала, заставляя его есть овощи.

Мы были лучшими подругами и росли как сестры. Наш мир ограничивался десятью кварталами и одной улицей, и за границы этого нефтяного пятна мы никогда не выходили. Два трехквартирных дома отделяли дом, где жили мы с папой, от того, где жила Фи со своим папой. Наши мамы тоже были лучшими подругами и умерли одна за другой с разницей в пару лет. Мы верили, что нечто подобное однажды случится и с нами.