Чёрный огонь Венисаны - Линор Горалик Страница 8

– Tо, каким почерком вы пишете, не имеет значения, – терпеливо говорит майстер Годдо, учитель речи, пока Агата крупными золотыми буквами старательно выводит заглавие очередной книги: «Странная история лукавой девы Аделины и ее негодной матери».

Почему-то Агате надо очень-очень спешить, но вот беда: стоит ей написать плоским и широким концом большого пера букву «м» в слове «матери», как эта буква «м» тут же исчезает. Агата водит пером по одному и тому же месту вновь, и вновь, и вновь, бумага начинает протираться, Агата в ужасе: в середине листа уже нарисована зеленым братом Юнасом такая потрясающая иллюстрация с лукавой девой Аделиной и двумя хитрыми габо, а она, Агата, вот-вот испортит лист! И тогда майстер Годдо наверняка превратится в черного брата Эм и как-нибудь накажет Агату – например, велит ставить оттиски на огромные кожаные переплеты книг, отчего даже у мускулистого зеленого брата Закарии так болят руки, что он стонет во сне. Все дети в колледжии могут написать букву «м» – но только не Агата; даже дурочка Нина уже откладывает один лист и принимается за другой! К счастью, майстер Годдо пока не замечает мучений Агаты – он ходит между столами учеников и говорит:

– …но если ваш почерк красив и радует глаз, как почерк Ульрика или Агаты, человек, к которому вы обращаетесь, почувствует, что прикасается к прекрасному не только мыслью, но и взглядом, и будет благодарен вам за письмо вдвойне. Как же жаль, что Агате всю жизнь придется писать исключительно слова без буквы «эм», «эм», «ЭМ-М-М-М-М»!..

– Эм-м-м-м! Эм-м-м-м-м!! Эм-м-м-м-м-м-м-м!!! – кто-то жалобно повторяет и повторяет этот звук, тряся сонную Агату, и она вскакивает на своем жестком матрасике, брошенном прямо на пол среди других таких же матрасов. Тихий маленький человек с давно позеленевшими от здешнего воздуха глазами трясет ее за плечо и смущенно твердит: – Эмм-м, уже семь часов, Агата, эм-м-м, прости меня, но пора вставать!

Семь часов – это поздно; она благодарна зеленому брату Често, командиру своей бригады, за то, что дал ей поспать лишнюю четверть часа, но теперь до Главного Вопроса остается всего десять минут. Агата еле успевает кое-как привести себя в порядок, когда по всей Библиотеке разносится страшный скрип.

Семь часов! Агата вскакивает в ужасе.

Раздвигаются входные камни, и монахиня с черным шарфом на шее появляется в узком просвете двери – сегодня это сестра Нэ, а за ее спиной видны несколько черных теней с алебардами.

– Доброе утро, зеленые братья мои, доброе утро, мои зеленые сестры! – ласково говорит она. – Да узрит святой Торсон ваши честные дела и да ниспошлет вам исцеление!

Сестра Нэ замолкает и ждет, и вся Библиотека нестройным гулким хором откликается:

– Да узрит святой Торсон наши честные дела!

Агата молчит; она замечает, что брат Често тоже едва шевелит губами; этот симпатичный человек нравится ей все больше и больше.

Время идет, а сестра Нэ стоит молча, опустив голову.

– Что происходит? – шепотом спрашивает Агата у брата Често.

– Она молится, – тихо-тихо отвечает тот. – Они всегда молятся про себя.

– Я пришла задать вам Главный Вопрос, – вдруг говорит сестра Нэ. – Готов ли кто-нибудь сегодня покаяться в своих ложных измышлениях и предстать за них перед Высоким судом?

В Библиотеке повисает мертвая тишина. «Никто, никто, никто, – яростно думает Агата, – уходи, уходи, уходи!..»

Внезапно откуда-то сзади доносится срывающийся голос:

– Я готова! Я, я, я! Я больше не могу! Дайте мне шанс выбраться отсюда, заберите меня! Я готова сознаться, я, я, я!

Лицо сестры Нэ озаряется счастливой улыбкой.

– Выходи вперед, зеленая сестра, – говорит она, – выходи вперед, сознайся в своей лжи, и твоим страданиям придет конец.

Очень медленно, низко опустив голову, к монахине подходит высокая пожилая женщина. Монахиня ласково берет ее за подбородок и смотрит ей в глаза, а потом за плечи разворачивает женщину к толпе (Агата успела подсчитать – здесь держат взаперти сто тридцать шесть человек!).

– Бедная, бедная, несчастная, – шепчет брат Често.

– Повторяй за мной, зеленая сестра, – говорит монахиня торжественно, – повторяй за мной и преподай всем урок. «Я признаюсь в том, что…»

– Я признаюсь в том, что… – едва слышно говорит женщина.

– Громче! – требует монахиня.

– Я признаюсь в том, что… – говорит женщина громче, и из глаз ее начинают катиться слезы.

– «…я лгала, будто…» – продолжает монахиня торжественно.

– Я лгала, будто… – продолжает пожилая женщина.

– Ну же! – требует монахиня.

– …будто маленьких муриошей нельзя убивать! – говорит женщина неожиданно громко и сжимает кулаки. – Нельзя убивать тех, кто скоро будет думать, ходить, чувствовать совсем как мы! Нельзя, нельзя, нельзя! Я искала книгу, которая помогла бы мне объяснить это людям, книгу, которая…

– Хватит! – резко говорит сестра Нэ, беря женщину за руку. – Ты созналась в своей лжи, и это делает тебя достойной Высокого суда. Можешь не сомневаться, приговор будет Честным. Да поможет святой Торсон всем вам, чтобы вы последовали ее примеру! – говорит монахиня, обращаясь к зеленым братьям.

Скрипят камни – и двери в стене больше нет. В Библиотеке висит мертвая тишина.

Агата глотает слезы и, не выдержав, смотрит в сторону серых стеллажей – в ту сторону, куда почти все стараются не забредать даже в поисках самой желанной, самой редкой книги, в ту сторону, куда даже черные братья, появляющиеся несколько раз в день, чтобы забрать сделанные зелеными братьями копии «лживых книг», стараются не заходить без крайней надобности. Черные тени бродят, сидят, лежат на матрасах среди серых стеллажей – черные тени в алых шарфах, то повязанных на голову, то превращенных в орденскую перевязь, а то обмотанных вокруг бедер, как пояс с длинными концами, волочащимися по полу, и среди черных теней летают, висят, ползают другие тени – маленькие, зеленые, крылатые… Агату передергивает от ужаса. Все эти люди с алыми шарфами рискнули – и все проиграли, всем им казалось, что они смогут признаться в своей «лжи» – и выбраться из этого ужасного, странного места, которое могло бы показаться Агате лучшим местом на свете (книги! книги! книги!), если бы… Если бы оно не было таким чудовищным. Бедные, бедные алые братья! Все они надеялись, что выдержат приговор Высокого суда: всего двадцать, тридцать, сорок дней без горьких, отвратительных пастилок сердцеведки – и ты можешь идти прочь! Ты покаялся перед живыми – теперь тебе остается лишь покаяться перед мертвыми: поговори со своими ресто двадцать, тридцать, сорок дней – и ступай на свободу! Вот только…