Гавань Командора - Алексей Волков Страница 77

Мне – не повезло. Главкомов противника видеть довелось только по телевизору во время интервью с демократической прессой. Для них это были не кровожадные бандиты, а стойкие борцы за свободу. Демократия любит называть вещи совсем иными именами. Хоть суть остается прежней.

Так можно изменить происшедшее или нет?

Боюсь, узнать это мне будет не дано.

За грустными размышлениями то о картине мира, то о себе я выкурил три или четыре трубки. На душе было тоскливо и мрачно. Порою мелькали мысли о женщинах, о друзьях. Но сделать я тут ничего не мог. Женщин, надеюсь, никто все-таки не тронет. Их даже обвинить не в чем. А вот с ребятами дела обстояли много хуже. Если возьмутся всерьез…

И уж о чем я вообще не подумал – это о собственном поведении. Не потому, что не волновался, соблюдал нордическую стойкость. Но представлять, нагнетать ужасы заранее – только делать себя слабее. Да и грядущая реальность всегда отличается от наших представлений о ней. Воображаешь одно, получаешь другое. Придут – будет видно. На самый худой конец у меня есть нож. Только чем он тут поможет?

Очередная трубка гаснет. Во рту уже погано от дыма. Как на душе от случившейся нелепости. Руки вновь машинально тянутся к кисету, однако сколько мне здесь еще сидеть – непонятно, и я решаю приберечь табачок. Может, и зря.

Ладно. Надо поспать. Хотя бы для того, чтобы завтра – или уже сегодня? – быть в форме. Вот удастся ли заснуть?..

Заснуть удалось. А вот проснуться довелось от холода. Хоть жалей о покинутых островах, где заморозить человека невозможно при всем желании. Жара не лучше, но сейчас я мечтал о жаре.

Зубы норовили выбить чечетку. Тело трясло крупной дрожью. Даже было бы неловко, увидь меня кто-нибудь. Хотелось свернуться в клубок этаким котом, попытаться согреться, опыт же нашептывал другое. И я доверился опыту.

Самое трудное – это заставить себя встать и сделать первые несколько движений. Дальше дело пошло значительно веселее.

Я отжимался, приседал, отрабатывал стойки. Хорошо, моя камера была достаточно велика, а местоположение стен я определил заранее, чтобы не налететь на одну из них в процессе занятий.

В итоге стало даже жарко. Я присел на свою соломенную постель, достал трубку, однако покурить мне не дали.

За дверью послышались шаги, затем лязгнул несмазанный засов, и мне в глаза больно ударил свет факела.

– Вас зовет государь.

Хоть не тыкают, и то неплохо. Да и пришли за мной не палач с помощниками, а свои же преображенцы. Пусть из другой роты, однако в полку всегда знают своих офицеров. Меня же пока никто не разжаловал, и даже дела я никому не передавал.

Снаружи уже рассвело. По выходе из подвала солдаты загасили ненужный больше факел. Меня по-прежнему не связывали, и это действовало ободряюще. Но и связать, и заковать в железо – дело не настолько долгое. Было бы распоряжение.

В кабинете, куда меня ввели, меня ждали четверо. Сам Петр, бодрый, но несколько угрюмый, чтобы не сказать – злой, Головин, как всегда довольно спокойный, хозяин дворца Лефорт, задумчивый и несколько вяловатый, и еще не вполне отошедший после вчерашнего застолья Меншиков.

– Будешь говорить в свое оправдание? – буркнул Петр.

– В чем меня обвиняют, государь? – Лебезить я не собирался, соглашаться со сказанным вчера – тем более.

Сесть мне никто не предложил, и я оставался стоять. Единственный в комнате.

Впрочем, ко мне вскоре присоединился Петр. Он вскочил, словно ужаленный, в два шага оказался рядом со мной и, уставясь на меня чуть выкаченными бешеными глазами, недобро произнес:

– Хочешь сказать, что не понял? Так я повторю! Тебя обвиняют в морском разбое. А если мало, то могу добавить от себя – в самозваном присвоении звания и в обмане государя.

Он словно хотел испепелить меня своим взглядом. Только такое количество народа уже пыталось проделать это, что желание царя не достигло цели.

– Мой последний патент на чин капитана выдан морским министром Его Величества Людовика Четырнадцатого Поншартреном, – отчеканил я. – А орден мне король вручил лично за заслуги в войне. О чем в моих бумагах есть соответствующие записи.

Я намеренно начал с последнего обвинения. Одно дело быть человеком без роду и племени, и совсем другое – офицером и дворянином, известным лично королю.

Пусть в бушующей европейской войне симпатии Петра принадлежали англичанам и голландцам, не считаться с французским монархом самодержец не мог. Хотя бы как с собратом по ремеслу.

Царь рассерженно хмыкнул. С бумагами не поспоришь. Даже в семнадцатом веке. К тому же помимо моих собственных патентов я предоставил в свое время рекомендательные письма.

– Теперь о морском разбое. Я имел честь служить Его Величеству в качестве корсара и капера, что также подтверждено соответствующими записями, – продолжал чеканить я.

Правда, мой послужной список я в России до сих пор не показывал никому. Но у меня его никто и не требовал.

– Имея патенты, я обладал полным правом захватывать корабли и суда враждебных держав на основании законов, признанных всеми морскими государствами.

– Так есть, – важно подтвердил мои слова Лефорт.

Он был сухопутным офицером, к тому же давным-давно покинувшим родную Швейцарию, но общепринятые правила войны знал назубок. Как и любой европейский военный вне зависимости от рода войск. И уж разницу между капером и пиратом представлял себе прекрасно.

– Мне плевать, как есть! Мой добрый приятель потерял по твоей вине два судна с товаром! – выкрикнул Петр. – А отнял их ты и никто иной!

– Не отнял, а захватил, – уточнил я, чувствуя поддержку Лефорта. Раз уж Франц на моей стороне, то дела обстоят не так плохо. Должен же царь прислушаться к мнению своего друга!

– Право военной добычи – священное право, – вновь подтвердил мой союзник. – Оно признается во всем цивилизованном мире.

Если мой современник что-либо знает о Петре, то это о его желании во всем следовать за Европой. Трактовку данного желания уже можно оспаривать. Например, ругать царя за разрушение векового уклада, хвалить за него же или порицать, что он ограничился нарядами и техникой, а вот внедрить в своей стране демократические ценности преступно забыл.

Да видел я эти ценности!

При дворе французского короля.

Лефорт стойко вынес направленный теперь уже на него взгляд царя и улыбнулся неожиданно доброй улыбкой:

– Питер, ты не прав. Что скажут о тебе в Европе?

Царь вновь повернулся ко мне. Ноздри его раздувались от гнева, однако теперь самодержцу требовался еще какой-нибудь предлог. Раз уж решил играть по международным правилам.

– Почему скрыл, что моряк? – спросил он меня.