Ведьмин Лог - Мария Вересень Страница 76

– Что ж они такие безвольные-то у вас? – испугалась я.

Лана на фоне бледных архиведьм и бабули выглядела как ветеран чудом спасшейся армии. Ее, конечно, оттерли и переодели, но все равно казалось, что сестрицу перед этим жевали, сплевывали, а потом снова пробовали на зуб, еще и занеся какую-то заразу, потому что не может нормальный человек выглядеть зеленовато-желтым.

– Чего это с ними? – Я решительно взялась за врачебный осмотр, понимая, что лекарей, кроме меня, в Вершинине не имелось.

Надя Беленькая ворвалась с улицы, радостно охая, при этом единственным препятствием, которое не слетело с ее дороги, оказался кузнец. Наверное, они и от нечисти вдвоем отбивались – он бил, а она оттаскивала, а как уставали, так менялись.

– Маришечка! – в очередной раз потрясли мною в воздухе. – Ты не волнуйся, я все сделала: раны почистила и дала им сонного отвара.

– Зачем?

– Да уж больно они тут буйствовали, – похлопала глазами Надя, – давай порчу выжигать, трупы таскать… Самих от усталости шатает, глаза огнем горят, как при нервной лихорадке. Народ пугался, за умертвия принимал. Вот я и решила, от греха подальше, чтобы их на вилы не подняли.

– Это ты молодец, – похлопала я Беленькую по ручке. – А что дом Силантия не отстояли?

– Не-э, – замотала она головой, – это мы сами его подожгли. Снесли туда покойников со всей улицы и там сожгли. Накопитель-то, златоградцем сделанный, так молниями шфыркал всю ночь, что куда там грозе. Поубивало нежити без счету, Силантий сказал: жить в доме не будет. Там же ступить было некуда, словно что их силой во двор тянуло. Хоть Громовиком убитые и считаются чистыми, а все одно, – передернула она плечами. – И мой сожжем, жить в нем уже никак нельзя. Только вот черта вашего оттуда вызволим и сожжем.

– Пантерий! – вспомнила я. – А что с ним?

– У-у, – погрустнела Беленькая, – совсем плохой, плачет, кается, в грудь себя бьет, ужасы рассказывает. – Она придвинулась поближе, поведав доверительным шепотом: – Говорит, дракону Архонту хвост паклей обмотал и поджег – делал из него Огнезмия. Врет, поди, не живут столько черти.

– Ясно, – зауважала я Пантерия, не став объяснять, что под действием плакуна нечисть не врет, а только слезливо кается.

Сама я в это время смотрела на Рогнеду – больно мне не нравились цвет ее губ и бледность. Голову готова положить, что у нее сегодня сердечный приступ был. Да и у бабули сердце не каменное, тоже вон и синюшность нехорошая, и черные круги под глазами. На Августу я вообще смотреть не решалась – не узнавала: на вид здоровая, но как чужая, старуха столетняя – седые космы, глаза запали, а нос, наоборот, словно длиннее стал. Думаю, аукнется нам всем еще эта победа.

Народ, терпеливо молчавший, пока я ползала вокруг безмолвных героинь, надвинулся на меня сразу, как только я отряхнула коленки.

– Ну и где Фроська? – озвучил мучивший всех вопрос боярин. С Васьком, как я поняла, у них было временное перемирие – вор делал вид, что он простой гражданин, а Адриан Якимович делал вид, что верит.

Я немного растерялась, поняла, что Илиодора и Зюки еще не было, и поспешила всех заверить, что вряд ли она вернется. У меня стали выпытывать подробности.

От рвавшихся посмотреть, а то и плюнуть на тело Подаренки отбоя не было, да вот беда – я смутно представляла, где именно ее искать, в чем честно призналась. Пришлось добровольцам делиться надвое – одни отправились плутать по лесам в надежде отыскать по моим приметам поляну и бездыханное тело на ней, другие – наводить порядок в поселке. Меня ж оставили смотреть в глаза вершининцам и доказывать, что все, что мы тут натворили, это для их же пользы. Угрюмые жители не верили, во всяком случае бурной благодарности я так и не дождалась. А после обеда все стало еще хуже.

На той тропке, что вела к златоградскому тракту, показался небольшой отряд с Гаврилой Спиридоновичем во главе. Люб был людям Серебрянский князь. С детства Гаврила Спиридонович был спокоен и рассудителен, словно староста какой-нибудь махонькой деревеньки. Еще будучи бутузом, выйдет, бывало, во двор, встанет на крыльце и давай кур пересчитывать, а потом птичницам допрос, куда, мол, Хохлатка делась или, скажем, почему в сырых яйцах недобор, он ведь точно знает, сколько куры в день приносят, стало быть, воровство. Старики посмеивались, одобрительно меж собой толкуя, что вот подрастет Гаврила – будет у Серебрянска хозяин не чета прочим, которые только и горазды деньги по столицам проматывать. Так и вышло – заняв место отца, юный серебрянский владетель только дважды и съездил в Княжев. Первый раз – сообщить, что батюшка скончался, а второй – когда с боровчанами судился из-за межей. Налоги Гаврила Спиридоныч платил исправно, в политику не лез, считая ее делом гиблым, чурался каких-либо союзов и благодетелей, всем говоря, что надеется единственно на милость Великого Князя да Пречистой Девы и в других покровителях не нуждается. И вот, надо же, политика сама пришла к нему. Правильно говорят: сколько бы карась ни прятался, а со щукой все равно переведается.

Свита при нем была невелика – писарь да три гайдука, из которых старший, Михайло Филиппович, числился воеводою серебрянским. Выехали они в три часа ночи, и всю дорогу сердце екало: то звери странные путь пересекали, то плакал в чащобе кто-то зловеще. Один раз выскочил прямо на них израненный, обезумевший конь, и Филипыч больше не вкладывал саблю в ножны, вертел седой головой, коря вслух себя за то, что, видимо, прохлопал ушами гнездо разбойничье, а сам нет-нет да трогал рукой образок Пречистой Девы на груди. Гаврила Спиридоныч за это дружеское двуличие его не осуждал, а даже, наоборот, был благодарен, что не напоминает ему лишний раз, какое наследство он получил, не пугает злыми духами и ведьмовскими проделками. Молодые гайдуки и писарь делали вид, что верят воеводе, что это разбойники в ночи лес валят, и визжат дикими голосами, и зыркают из темноты красными глазами с вертикальным зрачком. Только под утро нежить утихомирилась, зато стало понятно, что творится вокруг нечто нешуточное. Увидев еще пару загрызенных лошадей поперек дороги, Серебрянский князь загрустил, а как добрался до Вершинина, так и опечалился. Не так уж и велик был его удел, чтобы целые поселки терять.

– Ну-ка дуй в рожок, Федька, – велел он писарчуку, – чтобы все знали, что хозяин приехал.

Охотничий рожок взвыл пискляво и пронзительно. Вскоре за Гаврилой Спиридоновичем тянулась если не кавалькада, то пеший отряд точно. Шли поселяне: не только бородатые мужики с вилами, но и бабы с кричащим выводком на руках, ругая на чем свет стоит ведьм. В придачу еще с полдюжины каких-то покусанных, испуганно тявкающих кобелей бежало за князем. Так что, добравшись до дома Мартиной ставленницы в Вершинине – Нади Беленькой, Гаврила Спиридонович уже примерно представлял, что здесь произошло и как боярский сын Адриан Якимович отстаивал его собственность, не жалея живота.

Увидев его, Мытный взлез на своего белого красавца, постаравшись побольше прикрыть епанчой замаранную одежду. Гаврила Спиридонович усмехнулся: уж до чего эти столичные Церемонны и высокомерны, не поленился на коня взгромоздиться, а не было бы коня – на крыльцо бы вскочил, чтобы вровень с Серебрянским стоять. Очень им эта спесь жить мешает, душит аж и на преступление толкает порой. Вот он чиниться не стал, а, поклонившись, степенно спешился первым, хотя по идее мог сразу крикнуть народу, чтобы вязали бунтовщика.