Русь измочаленная - Юрий Гаврюченков Страница 75

— Ты чё, Михан, только что ведь требушину набил? — удивился Жёлудь. — Да ты никак объедки от завтрака жрёшь!

— Какая тебе забота? — прочавкал Михан. — Хочу и ем. У нас свободная страна.

— Свободная? — засмеялся Жёлудь. — То-то ты день и ночь летаешь как добрый веник.

Михан злобно зыркнул на него, но опустил взгляд в миску.

Последние пять дней дались ему нелегко. Пусть из молодых, но равных тому же Альберту и Лузге, с которым по-приятельски разговаривал Ёрш и другие старые ратники, Михан, выйдя из-под крыла Щавеля, оказался самым зелёным в подразделении. Им помыкали все, даже молодой дружинник Желток. В воинском коллективе из семидесяти бойцов Михану приходилось метаться молнией, не зная сна и отдыха. Жёлудь свысока поглядывал на его лишения, но во взгляде лучника через презрение иногда проскальзывало сочувствие, тем более унизительное, что было искренним. Утешали Михана лишь мотивировочные реплики бойцов, что все дружинники прошли через это, а когда стажёр станет штатным бойцом и в рать приведут пополнение, он сам сможет гонять молодых. Надежда удерживала сына мясника на ногах, придавала целеустремлённости, зависти, злобы. Только вот жрать хотелось неимоверно.

— Филипп говорит, что ты вроде спьяну двоих убил и кабак поджёг, правда, что ли? — не упустил случая Михан поддеть друга детства.

— Наврал бард, ничего не спьяну, — смутился Жёлудь.

— Но двух человек, с которыми ел за одним столом, завалил?

— Завалил.

— Кабак поджёг?

— Поджёг.

— Выходит, не наврал бард.

— Наврал, я не пьяный.

— Отчего же тогда, ради куража сделал?

— Гнусности не выдержал, — признался Жёлудь. — Ты не представляешь, какие они твари. Подожди, ты ещё увидишь Москву и москвичей.

Михан метал хавчик в рот, скоро миска опустела.

— Слушай приказ, — сказал Жёлудь.

— Ты чего раскомандовался? — окрысился Михан. — Я теперь не вашего бога, я в дружине служу.

— На совещании решили Тавота привезти, ты за ним отправишься. Ступай к Скворцу, он тебе выделит в начальники кого-нибудь не слишком бодрого. Верхом туда, верхом обратно. Возьмёте заводную лошадь и Тавота к седлу привяжете.

— Ты посыльным заделался? — Михан нехотя поднялся.

— Кто-то должен, — сказал Жёлудь, подражая отцу.

Получилось так похоже, что Михана передёрнуло. Он опустил глаза и заторопился на поиски своего десятника.

К посёлку дорожных рабочих вышли в два пополуночи. Ярко, как фонарь, светила луна. Любой бугорок отбрасывал резкую тень, и казалось, будто под ногами разверзлась яма, однако Щавель накануне видел местность и знал, что подъезды со всех сторон превосходные.

Встали.

От своих подразделений отделились десятники, съехались во главе колонны. Все были собраны, сосредоточены перед делом, и ещё не начал закипать в крови азарт, когда на полном скаку врубаешься в ряды противника или поддеваешь на копьё улепётывающего пехотинца. До этого момента оставалось недолго.

Посёлок спал. Никто не орал в пьяном угаре, все дрыхли без задних ног перед завтрашней каторгой. Не горели костры часовых, потому что нападать на одинаково важный для всех Властелинов Москвы строительный объект было некому.

— Работаем, — приказал Щавель Литвину.

У стоящих спиной к луне десятников лица были черны, как у назгулов. Сотник обвёл их взглядом. Он немного робел от осознания чудовищности авантюры, в которую втянул его Щавель, но увяз уже настолько, что давать в тормоза было поздно. Он стиснул зубы, словно бросаясь головой в омут, выпрямился в седле и сказал просто, не по-уставному, но отстранённым тоном, подражая старому командиру:

— Господа, пошли.

Понимая важность момента, назгулы ответили безмолвным кивком и унеслись к своим десяткам. Ситуация оказалась штатной, обсуждать было нечего, за день их заинструктировали до слёз, и теперь каждый знал свой манёвр.

Щавель двинул свою дюжину первой, ей предстоял самый дальний путь — обойти бараки и взобраться на насыпь, чтобы оттуда расстреливать мечущихся рабочих, пугая грохотом выстрелов, не давая уйти за дорогу в спасительную темноту. В отряде насчитывалось двое лучников, пятеро с огнестрелом и пять бойцов прикрытия. Их задачей было не подпускать противника, пока стрелки перезаряжают. Сзади загорелись жёлтые огни — ратники разжигали факелы, пропитанные ламповым маслом.

Лошади, скользя копытами по рыхлой земле, поднялись на насыпь. Выстроились в одну шеренгу, разобрались установленным порядком: прикрытие, огнестрельщик, снова прикрытие, Щавель с луком, Лузга с обрезом, Ёрш с ружьём, прикрытие, огнестрельщик с пистолем, Жёлудь с луком, прикрытие, последний боец с огнестрелом и крайний правофланговый боец прикрытия. С высоты было видно, как огненная гусеница выползает из мрака, делится на три части и берёт в клещи скопление чёрных коробок, чтобы поглотить их и съесть.

Уже слышен был топот коней, но сонные рабочие не раздуплялись. Дружинники подъезжали к баракам, не спеша совали под застреху факел, дожидались, пока займётся дранка, и отъезжали, чтобы запалить в другом месте. Вскоре кромка посёлка была охвачена огнём.

— Слава России! — сказал Щавель.

— Обосраться и не жить, — отозвался Лузга.

Донеслись крики. Рабочие выскакивали из бараков, вертели башкой, забегали обратно за шмотками, сталкивались с выбегающими. Началась такая желанная паника. В центре посёлка, где было ещё не дымно, бригадирский бас, привычно надсаживаясь, организовывал тушение пожара, но не понятно было, с чего начинать тушить, — горело везде. Дружинники бросали факелы на дальние крыши и брались за копья. Одуревших от дыма рабочих, выскакивавших из пламени, закалывали коротким ударом в грудь. Били и, выдернув наконечник, тут же кололи следующего, не обращая на первого никакого внимания. Заколотый падал сразу либо пробегал несколько шагов, осаживался на землю, зажимая рану обеими руками, и принимался выплёвывать кровь, истошно харкая.

Щавель наладил стрелу в гнездо.

— Гото-овсь! — зычно скомандовал он. — Вали всех, кто ниже ростом. Не пропускать ни одного гада. Стрелять по возможности. Бей!

Получивший стрелу в глаз пролетарий мотнул головой и завалился на спину, нелепо всплеснув руками. Следом выстрелил Ёрш и тоже не дал промаха — землекопы повалили в темноту скопом. Лузга выстрелил из обоих стволов картечью. Урон был страшен — сразу пятеро свалились с ног, а ещё один схватился за лицо и дико завизжал.

Рабочие лезли на насыпь, а их сбивали оттуда копьями и стрелами, оглушительно бахали в лицо ружья, пугая снопами пламени. Казалось, там выстроилась непобедимая армия. Устрашённые разворачивались и бросались обратно, но там ждал выедающий глаза дым и наступал опаляющий жар.

С правого фланга подошла десятка Скворца, тогда как Сверчок зашёл с левого, растянулись перед насыпью в цепь, а Литвин с десяткой отрезал землекопов от реки. Бараки по периметру с трёх сторон уже разгорелись. Оттуда почти никто не бежал, так что можно было отвести часть сил на поддержку стрелков. А им требовался заслон — те, кто не сгорел и не задохнулся в дыму, искали спасения там, где видели единственный выход. Совершенно потеряв голову, охваченные животным страхом, пролетарии лезли на копья, по-звериному воя и махая обожжёнными руками. На всех рабочих дымилась одежда и волосы были испепелены. Ратники и сами чувствовали жар, но, прежде чем пламя вынудило их отступить, всё было кончено. Больше ни одного железнодорожника не показалось из охваченного огнём посёлка, а под насыпью и на подступах к ней образовался ковёр из агонизирующих тел, и в нём вязли ноги коней.