Потери и находки - Вера Чиркова Страница 70

Слышно было просто отлично, так, словно Инквар сидел между ними, и он невольно усмехнулся, слушая ответ Кержана. Пожалуй, уверенность в нем, Инкваре, прозвучавшая в голосе вожака, стократ стоит потраченных сил и зелий и той дикой головной боли, от какой он начнет сходить с ума уже к утру.

Зато от отряда ночников доносились лишь невнятная возня, непонятное позвякивание, чьи-то тихие, горестные всхлипывания и грубые, похабные шуточки, отпускаемые явно бандитами, И кто-то, скорее всего атаман, свирепо покрикивал на остальных, выдавал приказы, перемежаемые грязным матом и обещаниями самых извращенных наказаний. Через каждые пару минут его хрипловатый, неприятный голос вдруг стихал так резко, словно вмиг оказывался далеко от этой степи, и Инквар пока только строил догадки, каким образом это может происходить.

Зато все остальные звуки постепенно начинали складываться в почти отчетливую картину происходящего там, за проведенной им незримой чертой. От неизбывной горечи, боли и подлости, которыми оказалось до отказа насыщено это видение, искусник мрачнел все сильнее. Он до ломоты стискивал губы, и казалось — еще чуть, и натянутая кожа треснет, разбрызгивая вскипающую бешенством кровь.

И тогда он не сдержит себя, сорвется с сухих ветвей и, сжигая в душе накрепко заученные правила и принятые за основу своей жизни принципы, ринется в ночь неукротимым в яростной жажде мести зверем.

Внезапно, как будто прямо над головой Инквара, перекрывая все остальные звуки, прозвенел жалобный женский крик, ударил по перепонкам, вонзился безысходностью в сердце, заставляя схватиться за карманы в поисках нужного зелья. В его разуме мгновенно, как освещенное полуденным солнцем, вспыхнуло окончательное понимание подлости задуманной атаманом ловушки, и теперь искусник больше не боялся за себя. Теперь он мечтал только об одном — чтобы Гарвелю и Дайгу удалось удержать вожака, пока он, Инквар, сделает свой ход.

Ратьен ехал в своей кибитке позади отряда, задумчиво глядя на унизывающие его руки браслеты. Он давно уже умел в совершенстве пользоваться теми маленькими и большими хитростями, каким когда-то выучил его учитель, и понемногу притерпелся к своему положению.

Но так и не привык, нет.

Невозможно привыкнуть к клетке, если ты рожден свободным, даже если стены этой клетки — всего лишь данная тобой клятва. Как и нельзя всей душой болеть за интересы хозяев, даже если они ничем тебя не обижают и ты сам давно не желаешь им никакого зла. Но и добра тоже, хотя сами они об этом, похоже, даже не догадываются.

Ведь до последнего дня он всегда исполнял все задания с неукоснительным старанием, правда, без азарта и выдумки, но этого он никому и не обещал, выбрав когда-то маску равнодушного сухаря. А вот сейчас вдруг понял, как сильно не желает, чтобы в этот раз замысел хозяина увенчался успехом.

Да и удача вдруг повернулась к нему светлым ликом, незаметно для остальных развязав Ратьену руки вчерашней победой неизвестного искусника. И хотя действовать открыто он по-прежнему пока не имеет ни права, ни возможности, но разве это единственный путь для того, кто за долгие годы рабства успел придумать сотни лукавых лазеек на свободу?

Когда Исмер, остановив отряд, в очередной раз подошел в коляске Ратьена узнать, туда ли они едут, искусник уже стоял на трепещущей под порывами ветра молодой траве и смотрел в свое зеркальце.

— Чшш! — зашипел он в ответ на вопрос атамана и сунул тому под нос амулет.

Исмер рассмотрел лишь несколько бледных искр да странную полоску, пересекающую зеркало светлой трещинкой.

— Что это? — зло рыкнул он. — Неужели твое проклятое стекло сломалось?

— Туда! — властно приказал искусник, указывая на распахнутую дверь своей повозки, и в его голосе прозвенела поразившая атамана сила и убежденность в своем праве повелевать.

А в полумраке ставшей вдруг тесной и душной дорожной кареты алхимик сначала тщательно закрыл оконца и дверки, потом, оценивающе глянув на сердито пыхтящего атамана, веско сообщил:

— Моя повозка защищена! Снаружи невозможно услышать ничего из сказанного здесь. И не сопи так, моих слов лучше не знать ни одному из твоих людей. Вот эта полоска — вовсе не трещина. Смотри, я поворачиваю зеркало — и она сдвигается назад. Это охранная стена, но вам ее увидеть не дано. Ее поставил вокруг обоза человек, имеющий очень мощный амулет или способности искусника. Тягаться с ним силами я не рискну, поэтому остаюсь в своей повозке. А тебя хочу предупредить: едва вы ступите за эту черту, может произойти любая гадость. Говорят, иногда безумцы, презревшие опасность, разом загорались негасимым пламенем или с каждым шагом становились все старше и через полсотни шагов брели древними старцами. Сейчас некогда повторять все россказни, неизвестно, какие из них верны, но пробовать эту гадость на себе я не намерен. И тебе не советую.

— Проклятый трус, — прорычал Исмер, добавил несколько грубых ругательств и выскочил в ночь, яростно хлопнув дверцей от злости.

Ратьен загадочно усмехнулся, прикрыл дверь и спокойно откинулся на спинку мягкого сиденья. Атаман по обыкновению всех недалеких людей всегда обвиняет других именно в тех недостатках, какие присущи ему самому. Из всех ругательств слово «трус» у Исмера — самое любимое, однако черный искусник за все время знакомства с ночником еще ни разу не видел, чтобы тот ринулся в бой впереди своих людей.

«Значит, и сейчас не пойдет, — презрительно скривил тонкие губы Ратьен. — И самых сильных и преданных людей первыми не пошлет». Шакалья трусость не позволит ему и отправить на штурм всех разом, поэтому у защитников обоза будет немного форы. Ну а сам Ратьен пока посмотрит, как будут развиваться события.

Искусник решительно достал крохотную пилюлю, проглотил, запил водой из серебряной фляжки и осторожно приоткрыл оконце. Теперь ему не придется ждать объяснений Исмера, каждое слово бандитов будет звучать так, словно они сидят в его кибитке.

Очень скоро он услыхал звон цепей, шуточки ночников и тихие, полные страдания стоны, и в сердце привычно заныла старая рана. Труппу лицедеев ночники поймали еще до его приезда и обращались с ними так же безжалостно, как жестокие дети с котятами. Днем заставляли работать, а ночами — развлекать себя, и атаман оказался среди бандитов самым большим затейником.

Искусник попытался намекнуть им, что потешников по неписаным законам объединенных пределов никогда не трогают ни бароны, ни бандиты, но получил грубый совет идти подальше и не вмешиваться не в свои дела. Вот только не догадывался атаман, считавший искусника чуть ли не временным рабом, как опасно так обращаться с человеком, уже более десяти лет переставшим ценить собственное существование и продолжавшим жить только ради глубоко спрятанной в глубинах души надежды на чудо.

— Ке-ержан! — раздался снаружи жалобный крик, плеснувший кипятком по не заживающей в сердце ране. — Ке-ержан!

Ратьен не выдержал, выскользнул из своего убежища, торопливо огляделся. Его зелья были в разы сильнее, чем у Исмера, и призрачная тьма не мешала рассмотреть все сделанные атаманом приготовления к бою. Но черного искусника не интересовали ни лошади, привязанные в сторонке под присмотром преданного атаману бандита, ни разделившиеся на три небольших отряда ночники, держащие наготове оружие, ни сидевший на огромном жеребце Исмер. Искусник видел только кучку связанных одной цепью, истерзанных лицедеев, которых бандиты, выстроив шеренгой, остриями оружия подталкивали к сигнальной нити, повешенной свободным собратом Ратьена.