Делириум - Лорен Оливер Страница 70

Иногда мама устраивала нам праздник и пекла черничный пирог. Она сама собирала чернику. А еще она пела. У нее был красивый голос, восхитительный, сладкий, как мед…

Я запинаюсь на секунду, но уже не могу остановиться.

— И еще она любила танцевать. Я тебе рассказывала. Когда я была маленькой, она ставила меня на свои ступни, брала меня за плечи, и мы медленно кружили по комнате. Мама отсчитывала ритм. Так она учила меня танцевать. Я была такая неуклюжая, но мама всегда говорила, что я прекрасно танцую.

От слез я плохо вижу пол под ногами.

— Но так хорошо было не всегда. Иногда, когда я просыпалась ночью и шла в туалет, я слышала, как она плачет. Мама старалась плакать в подушку, но было все равно слышно. И меня это жутко пугало. Понимаешь, я никогда не видела, чтобы взрослые плакали. А мама так выла, так скулила… как какое-нибудь животное. Случались дни, когда она вообще не вставала с постели. Она называла их «мои черные дни».

Алекс подходит ближе. Меня так трясет, что я едва держусь на ногах. Мое тело словно пытается исторгнуть что-то из себя, что-то застрявшее глубоко в груди.

— Я молила Господа, чтобы Он избавил маму от ее «черных дней». Чтобы Он сохранил ее для меня. Я хотела, чтобы мы были вместе. Иногда мне казалось, что Господь услышал мои молитвы. Почти все время нам было хорошо. Даже больше, чем просто хорошо. — Я с трудом заставляю себя сказать это вслух, я произношу это шепотом: — Ты понимаешь, о чем я? Она отказалась от всего. Бросила все… ради… ради этого. Любовь, или амор делириа нервоза, называй как хочешь. Она бросила меня ради этого.

— Мне очень жаль, Лина, — тихо говорит Алекс у меня за спиной.

Он начинает медленно по кругу гладить меня по спине. Я облокачиваюсь на него. Но я еще не закончила. Я зло утираю слезы и делаю глубокий вдох.

— Все думают, что она убила себя, потому что не могла еще раз пройти процедуру. Они все пытались ее исцелить, понимаешь. Это должно было произойти в четвертый раз. После второй процедуры они решили не давать ей наркоз, посчитали, что анестезия может помешать операции. Алекс, они влезли в ее мозг, а она в это время была в сознании!

Рука Алекса на секунду замирает, я чувствую, что он так же зол, как и я. Потом он снова начинает гладить меня по спине.

— Но я знаю, что дело не в процедуре, — я трясу головой, — моя мама была смелой. Она не боялась боли. Вот в чем была вся проблема. Она не боялась. Она не хотела исцеления, она хотела продолжать любить папу. Я помню, однажды, как раз перед смертью, мама сказала мне: «Они хотят отобрать его у меня. Они стараются отобрать его, но не могут». Она тогда так грустно улыбалась. Мама носила на шее, на цепочке, значок отца. Она почти всегда прятала его под одеждой, но в ту ночь достала на свет и долго-долго разглядывала. Такой необычный значок в форме серебряного кинжала с двумя блестящими драгоценными камешками на рукоятке. Папа носил его на рукаве. После его смерти мама никогда не снимала значок с шеи, даже перед ванной…

Я вдруг сознаю, что Алекс убрал руку и отошел от меня на два шага. Когда я поворачиваюсь кругом, я вижу, что он пристально смотрит на меня, у него белое лицо, он в шоке, как будто я — привидение.

— Что?

Я не могу понять — может, я чем-то его обидела? Он так странно смотрит, от его взгляда страх снова просачивается в меня и начинает трепетать в груди.

— Я что-то не так сказала?

Алекс не двигается с места и только слегка встряхивает головой в ответ.

— Какого он был размера? Значок? — Голос Алекса звенит от напряжения.

— Дело не в значке, Алекс. Дело в…

— Какого он был размера? — громче и настойчивее повторяет Алекс.

— Не знаю. Может, как большой палец.

Странное поведение Алекса сбивает меня с толку, у него такое лицо, как будто он пытается проглотить ножевой барабан.

— Изначально значок принадлежал моему деду. Это награда за какие-то особые заслуги перед правительством. Значок сделали специально для деда. Уникальная вещь. Во всяком случае, так всегда говорил мой отец.

Алекс целую минуту ничего не говорит. Он глядит в сторону, в лунном свете его профиль словно высечен из камня. Но я рада, что он больше на меня не смотрит, потому что нервы у меня на пределе.

— Что ты завтра делаешь? — наконец спрашивает он; Алекс говорит медленно, такое ощущение, что каждое слово дается ему с большим трудом.

Очень странно, что он решил спросить об этом именно сейчас. Я начинаю злиться.

— Ты хоть слышал, что я говорила?

— Лина, прошу тебя. — (Ну вот, опять этот сдавленный напряженный голос.) — Просто ответь на вопрос. Ты завтра работаешь?

— До субботы я свободна. А что?

Мне становится зябко, с улицы дует довольно прохладный ветер, от него волоски у меня на руках встают дыбом и мурашки бегают по ногам.

— Нам надо встретиться. Я должен… я должен тебе кое-что показать.

Алекс снова поворачивается ко мне, у него такие безумные черные глаза, такое чужое лицо, что я невольно отступаю на шаг назад.

— Объяснение не принимается.

Я пытаюсь засмеяться, но из горла вырываются какие-то булькающие звуки. Мне хочется признаться, что он меня пугает, но вместо этого я спрашиваю:

— Может, хоть намекнешь, что это будет?

Алекс тяжело вздыхает и молчит. Мне уже начинает казаться, что он никогда не ответит, но он отвечает:

— Лина, я думаю, что твоя мама жива.