Темная сторона российской провинции - Мария Артемьева Страница 70

Я вошел — стукнувшись лбом о низкую притолоку так, что в голове загудело. Зашипев от боли, принялся растирать ушиб, а бабка спокойно прокомментировала из-за моей спины:

— Кланяться надо, в дом заходя.

Вошла, пригнувшись, и перекрестилась на потемневшие лики икон в углу. Я пожал плечами и поклонился тем же иконам — на всякий случай.

— Ну что? Вечерять будешь? — спросила бабка. — Хлебушек есть и молоко.

Откуда-то из-за печи она достала открытый пакет «Домика в деревне» и поставила на стол рядом с граненым стаканом мутного зеленоватого стекла. «Привет от цивилизации», — подумал я, внутренне содрогаясь. Но за стол сел и угощение принял — не отказываться же.

* * *

Старуха отвела мне для сна угол за печкой, отгороженный фанерными стенами от основного помещения. В этом закутке стояла старинная деревянная кровать с матрасом и множеством подушек. И, хотя постель оказалась сыровата, а от одеяла попахивало псиной, я так устал, что заснул почти сразу, как только принял горизонтальное положение. Закрыв глаза, сквозь дрему слушал напевное бормотание бабки перед иконами и чуял легкий запах горящих свечей.

«Надеюсь, она не подпалит дом», — подумал я, медленно погружаясь в тяжелый, мертвый сон без сновидений.

«Господи, прости, Господи, помилуй, Господи, избави от лукавого… Упокой, Господи, души рабы Твоей грешной, Елизаветы, и раба Твоего грешного, Леонтия, царство небесное…» — шептала бабка за тонкой перегородкой и еще зачем-то скребла и царапала ногтями по фанерному листу.

А может быть, это и не она была? Может быть, что-то еще находилось в доме, о чем я не знал?

Понятия не имею. Я заснул.

Проснулся я от грохота. Вскочил, не разбирая спросонья, где нахожусь и что происходит. Выглянул в комнату — свечи перед иконами уже оплыли, и один крохотный огонек плясал в лужице воска, того гляди — захлебнется. Бабки в комнате не оказалось.

А стучали за стенкой, с улицы.

Пошатываясь и зевая, я подошел к низенькому оконцу, взглянуть, что там творится.

И обалдел.

Напротив дома в ночи стояла толпа — целая процессия с факелами. Мужчины и женщины. Все молодые или среднего возраста, ни одного старика, подростка, ребенка. И все одеты как-то чудно. В темноте особых подробностей было не разобрать, но мысль о массовке для кинофильма в стиле советского ретро посетила меня, наверное, неспроста.

Все эти люди смотрели на мое окно. Бескровные, угрюмые лица, озаренные пламенем, выражали надежду и одновременно — отчаяние и тоску. Чего они хотели, чего ждали?

Шестеро мужчин, переминаясь, держали на плечах открытый гроб. Женщины вытирали слезы концами платков, наброшенных на плечи и головы. Высокий плечистый дядька в круглых очочках топтался на крыльце у входа, а парень лет двадцати, коренастый и кудрявый, стучал в двери дома.

— Открывай, Лизавета! Открывай, обществу надоть!

«Куда ж это подевалась моя бабка? — задумался я. — Лизавета? Ну да. Она ведь назвалась Елизаветой Ивановной?»

Хозяйка как сквозь землю провалилась. А в дверь стучали так требовательно и громко, что я испугался — не развалится ли ветхая избенка от такого напора.

Пора разобраться с этими ночными визитерами. В конце концов, должен же я чем-то отблагодарить приютившую меня несчастную старуху? Наверное, она перепугалась и прячется где-нибудь в темном углу, дрожа от страха.

— Елизавета Ивановна! Не бойтесь. Я сам с ними поговорю. Они сейчас уйдут! — громко сказал я, надеясь, что старуха меня услышит. Оделся и выскочил в коридор, захватив свечу.

Памятуя, как давеча бабка зажигала в сенях электричество, я попытался нащупать выключатель, но не нашел. Дверь сотрясла новая серия ударов.

— Лизавета, Лизавета! — призывал требовательный мужской голос.

Я подошел к двери, осмотрел щеколду и засов. С удовлетворением отметил, что они вполне надежны. Уверенным и громким голосом произнес:

— Елизаветы Ивановны дома нет! — И уставился в закрытую дубовую дверь. Вряд ли они попытаются сломать ее, мелькнула беспокойная мысль. А если и захотят — вряд ли сумеют, успокоил я сам себя.

И повторил громче, чтобы услышали:

— Нету дома бабки!

— Батюшка Леонтий, отвори! Помилосердствуй! Без попа не можем хоронить. Прости ты нас. Отвори!

— Нет здесь никаких попов! — крикнул я, удивленный. Опять меня с кем-то спутали? Что-то во всем здешнем кавардаке странное творится.

— Церковь открыта стоит, ждет тебя, батюшка Леонтий! — жалобным фальцетом сказали из-за двери. — Прости ты нас, окаянных. Не можем без попа хоронить…

— Да какой я вам батюшка?! Что вы все, с ума посходили? Русским же языком сказано: нету здесь никаких попов. И хозяйки, Елизаветы Ивановны, нету!

Я уже ничего не понимал и начал сердиться всерьез. Что это они, шутят так, что ли, всей деревней? «Церковь открыта стоит…» Какая церковь? Те развалины, которые я видел, уже и церковью не назовешь — одни стены.

Белены эти люди объелись или водки где-то нажрались — в любом случае, это не мое дело.

— Не стучите больше — все равно не открою! Имейте совесть, — сказал я твердым, насколько мог, голосом и направился длинным коридором обратно в горницу. Помню, что коснулся прохладного металла — рука моя легла на ручку двери… И вдруг услышал совсем рядом с собой:

— Прости ты нас, батюшка. Без попа земля не принимает.

Обернулся — а они все за моей спиной толпятся: мужчины, женщины. Как они вошли?! Ведь я дверей не открывал. Дверь, как была, так и стояла запертая. А эти, с факелами, в сенях… Бледные лица, горящие глаза.

— Прости нас, прости.

И кланяются. И покойник в гробу тут же. Сел, руки протянул:

— Прости!

Черный рот мертвого кривится, расползается и рвется по уголкам губ:

— Прости. Прости.

Кинулся я от них в горницу, про низкий косяк забыл и влетел в него лбом с разбегу — только искры из глаз и в ушах звон.

Через порог упал рыбкой, перевернулся на спину… Последнее, что увидел, — толпу в дверях и мертвеца, вцепившегося в деревянные борта гроба лунными костлявыми руками. Потом завертелось все и провалилось куда-то в пропасть, к чертям.

* * *

Очнулся я утром, на той самой кровати, на которую ложился вечером. В тусклое грязное оконце пробивался неяркий осенний рассвет, на рассохшейся старой раме серебрилась и дрожала крохотная паутинка. Я смотрел, как она трепещет от дуновения сквозняка, через какую-то щель пробиравшегося в дом, и вспоминал, где нахожусь и что случилось вчера.

Единственное, что я помнил отчетливо и в чем не сомневался ни минуты, — это была подрезавшая меня «семерка», из-за которой я пробил колесо. Все остальное казалось маловероятным, смутным и ненастоящим.