Законы прикладной эвтаназии - Тим Скоренко Страница 70

– Нет, – говорит Якобсен, – я не сошёл с ума. Как видите, я в здравом уме и твёрдой памяти. Пока что. Я мог бы пойти на очередную пересадку мозга, чтобы излечиться от вринкла, но только она будет шестой. Никто в мире не переживал даже пяти – я единственный. Шестая меня убьёт гарантированно. Поэтому в любом случае мне немного осталось, умру я от вринкла или от операции. Но теперь я знаю, что такое вринкл. Я очень хорошо это ощущаю – каждое дрожание нерва, каждый сбой в мышцах, каждую новую складку на лбу. И ещё я знаю, что такое страх перед безумием. Смерть не так и страшна. Я достаточно пожил – в разы больше, нежели большинство людей. Но безумие меня пугает. Каково это – быть безумным, беспамятным, беспомощным? Буду ли я собой или мне предстоит доживать последние месяцы жизни, пуская слюни и оправляясь под себя?

Варшавский неожиданно понимает, что Якобсен – человек. Не безликий Президент, сильный мира сего, непобедимая политическая машина, а просто человек. Старый, больной и одинокий в своём огромном замке.

– Вот так я и пришёл к решению поддержать ваше начинание. Я умру, но другие, заболевшие вринклом, возможно, будут спасены. Более молодые и более ценные для общества, нежели я, старик. Поэтому я, всё продумав, организовал лжепокушение на вас, чтобы максимально возвысить вас в глазах народа. Время я выбрал удачно – перед пресс-конференцией.

– А если бы я не провёл пресс-конференцию?

– Значит, выбрали бы другой яркий момент. Например, перед одним из заседаний Совета. В любом случае всё получилось. Пешка пошла в расход, но за счет этого ферзь стал ещё сильнее.

Якобсен делает паузу, Варшавский тоже молчит.

– Но вот что важно, – продолжает Якобсен, – я поддержу только один из постулатов законопроекта. О разрешении проведения опытов над людьми в исследовательских целях. Эвтаназию я разрешить не могу. Полагаю, вы догадываетесь о причинах, Анатолий Филиппович.

Да, старик, я догадываюсь. Просто закон об эвтаназии позволит успокаивать подобных тебе. Не лечить, а освобождать пространство путём умерщвления. Поэтому ты не хочешь, чтобы такой закон был принят. Странно, старик. Ты же ни на что уже не надеешься, неужели тебе жалко других?

– Да, – продолжает Якобсен, точно прочитав мысли Варшавского, – на меня не повлияет ни первый закон, ни второй. Скорее всего. В любом случае поиски лекарства займут ещё не один год, просто возможность проведения опытов на людях сократит этот срок в несколько раз. Да и эвтаназии меня уже не подвергнешь, даже если я сойду с ума. Но вы должны понимать, Анатолий Филиппович, что я думаю о других. Я редко думал о других, потому что политика – это работа для эгоистов, вы и сами прекрасно знаете. Но сейчас я, как ни странно, думаю о других. И я хочу, чтобы спустя несколько веков покойного Президента Якобсена вспоминали добрым словом. Как Папу Римского Пия Шестнадцатого, который решился на болезненную для католической церкви реформу, отменил целибат и обязал священников жениться, чем резко сократил количество случаев педофилии и других преступлений на сексуальной почве среди духовенства. Безусловно, слава и почести достанутся вам, похоже даже, что ещё при вашей жизни. Но я хочу отщипнуть кусок от вашей славы. Видите, Анатолий Филиппович, я думал, что хочу добра другим, но снова перешёл на себя. Это и есть политический эгоизм.

– Наверное, не имеет смысла убеждать вас в том, что закон об эвтаназии тоже необходим.

– Нет, Анатолий Филиппович. Моё мнение – камень. Даже если вы сейчас выльете на меня ушат грязи и нецензурной брани, я всё равно поддержу закон об опытах, потому что считаю его правильным. В свою очередь, как меня не уговаривай, я не поддержу закон об эвтаназии. В какой-то мере такая позиция связана с тем, что мне совершенно нечего терять.

– Есть вероятность, что мы найдём средство от вринкла до момента вашей смерти… – ни с того ни с сего замечает Варшавский.

– Есть, безусловно. Возможно даже, что меня излечат, хотя я не считаю правильным на это надеяться. Но я хотел бы ошеломить вас ещё одним сообщением.

Варшавский снова, уже в который раз, не знает, нужно ли что-то говорить.

– Я порекомендую именно вашу кандидатуру к избранию Президентом Европы после моей смерти.

Сердце Анатолия Филипповича пытается вырваться из груди.

– Вы наверняка не собирались баллотироваться, я уверен. Но теперь я говорю вам: баллотируйтесь. Если я поддержу вас, если вы найдёте средство от вринкла, – вы сможете занять этот пост. Стоит отметить, что если закон об опытах будет одобрен, но не приведёт к видимым результатам, вы очень серьёзно потеряете, и даже моя поддержка не позволит вам стать Президентом Европы. Но это вы понимаете и без меня.

Когда ты собираешься всё это провернуть, старик? Тебе, судя по всему, осталось всего несколько месяцев до наступления безумия. Если ты доживёшь до декабря, когда законопроекты будут вынесены на Совет Европы, это уже будет счастливым случаем.

Вслух Варшавский не говорит ничего.

– И ещё одно, Анатолий Филиппович. Вы должны знать, что моё слово имеет вес, даже если оно произнесено после моей смерти. Даже если ко времени обсуждения закона мой разум помутится, это ни на что не повлияет. Всё, что я сейчас вам рассказал, существует в документальном виде. Более того, слова, которые должны быть произнесены на обсуждении новой кандидатуры Президента Европы, написаны мной от руки. Вы понимаете, что вес подобного документа очень и очень велик.

Хитрый старый лис. Всё предусмотрел.

– Я не знаю, что могу ответить вам, господин Президент. Лишь выразить благодарность за вашу поддержку…

– Не надо ничего говорить. Я желаю вам удачи, Анатолий Филиппович. Я дал вам козырь. Теперь ваша задача – верно разыграть остальную колоду. К слову, я не сомневаюсь, что, придя к власти, вы проведёте через Совет и законопроект об эвтаназии. Но это будет уже после меня, и я могу смело умывать руки.

Якобсен пытается улыбнуться. В окружении вринкловых морщин улыбка выглядит страшно.

А потом улыбка пропадает в тени, и на свету снова остаются лишь руки в тонких чёрных перчатках.