Ядовитая кровь - Тимур Туров Страница 70

– В три часа ночи?

– А куда он, на фиг, денется? Дверь хлипкая, я парень резкий.

– Жалоба будет?

– Да какая жалоба? У него от двери так ацетоном несло, что боже мой. В коридорчике я с ходу заметил пакет с мелко порубленным сушеным растением. Когда поднял красавца с раскладушки, на нем уже несколько статей висело. С ходу. А если бы проверить, что за шмотки у него в чулане, так еще и кража была бы. Ты понимаешь...

– Понимаю.

– Вот и он понял. Посему, как только пришел в себя после нокдауна...

– Нокдауна?

– Легкого такого, предупредительного...

– В голову.

– А куда мне его бить? В голову, она ему все равно не очень нужна, колется он в руку. – Богдан с сомнением посмотрел на остатки колбасы. – Вот. Так он сообщил, что да, прямо над ним жил художник... Жил-был художник один...

– Да съешь ты ее, в конце концов! – не выдержал Влад. – Засунь себе в пасть, пережуй, проглоти – я подожду.

– Не попрекай меня едой, – обиженно произнес Богдан, но колбасу взял и съел. – Да, жил художник, так себе, не супер. Бабок у него не водилось отродясь, пару раз даже к моему наркоше заходил, одалживался, но отдал все точно и в срок. Да. Потом попал в больницу. Угадай, в какую?

– В дурдом.

– Угадал, призовая игра. Это три месяца назад он туда попал, а перед этим, год назад, он загремел в хирургию, с черепно-мозговой травмой. Не сильной, но хорошей – нарвался на группу малолеток, которым что-то там в художнике не понравилось. Из больницы он вышел через пару недель, и все стало хорошо. Даже деньги начали появляться. Даже выставка у него образовалась как раз перед тем, как в дурку загремел. Первая личная выставка. У них это как орден. Выставка прошла, виновник торжества устроил попойку для узкого круга, а через неделю его и забрали. Санитары, когда увозили, сказали, что последствия травмы.

Богдан сделал паузу, задумчиво глядя в свою чашку.

– Это все?

– Как же все, я еще про голую бабу не рассказал и про групповуху. – Богдан вздохнул и поставил чашку в мойку. – Взорвалась квартира ночью, банально, никого не убило, но начался пожар, бравые пожарные все водой залили, но сосед снизу никуда не ушел, у него там инструментарий и клиентура. Да... Казалось бы, тупик. Любой другой сыщик спасовал бы, отправился бы – и это в лучшем случае – в дурку, стал бы наводить справки, все затянулось бы, а ему было сказано результаты добыть незамедлительно и побольше. Что сделал гениальный сыщик Богдан Лютый? А гениальный сыщик Богдан Лютый узнал у наркоши, где именно проходила выставка, и отправился к владельцу арт-галереи «Задница» Вениамину Сигизмундовичу Феофилактову.

– В три часа ночи.

– В четыре утра. Но тоже хорошо. Дверь там была бронированная, я проявил настойчивость и изощренность в переговорах через дверь, пообещал лично посетить первую же выставку и проверить карманы богемы на предмет химии. Знаешь – подействовало. Очень вежливый господин, предложил выпить и приглашал заходить просто так, на вечеринки. Обещал познакомить с девочками. Но про Каменецкого ничего нового не сказал, сказал только, что выставка закончилась, что имела некоторый успех, кое-что даже продалось, кое-что осталось в кладовой. Ему ж нужно было освободить помещение для следующего показа. Места у него мало, все он отдал бывшей пассии Каменецкого, Агате.

– И ты отправился к Агате?

– Естественно, она и живет там неподалеку. Можно сказать, рядом. Я попрощался с Вениамином Сигизмундовичем Феофилактовым, кстати, документы проверил – ни хрена он не Вениамин Сигизмундович, и ни в одном глазу не Феофилактов. Сказал – псевдоним. Прикинь. А вот Агата сказала уже гораздо больше, правда, матом, но в полуголом виде...

– Про елочку ты рассказывал.

– Ну, и зачем так выстригать?

– Художница, творческий человек.

– Творческий. У нее там баба была, точно. Спросила у Агаты, кто пришел. И заткнулась, когда услышала, что мент долбаный. Картин у нее не оказалось. Она рассказала, что после побоев Константин изменился, задумчивый стал и, что самое главное, рисовать стал по-другому... Манера изменилась. Они, между прочим, не говорят «рисуют» – «пишут», блин. А писатели тогда что делают? Если до травмы он был таким себе реалистом-натуралистом, то после – понесло его в сюрреализм. И сурово так понесло, талант открылся. Как сказала Агата – новая грань. Он за несколько месяцев с десяток картин сделал и почти сотню графических работ – зарисовок, набросков. Все это и выставлялось. Этот Феофилактов мне говорил, что не пропади Константин, быть бы ему живым классиком. Организовать выставку даже не за бугром – в Киеве, и пришла бы слава и деньги. Так вот устроена жизнь, – Богдан тяжело вздохнул. – Вот и я – мог бы чего-нибудь добиться, если бы мне дали нормально выспаться.

– Что дальше? Ты еще про групповуху не рассказал.

– Точно. Значит, у Агаты почти ничего из картин Каменецкого не осталось – отдала одному деляге от живописи, господину Малявину, для продажи. Косте-то уже не нужно. Оставила себе свой портрет его работы, из последних. Я глянул – ничего так. Манера, правда, забавная. Значит – площадь Дзержинского, то есть Свободы, по-нынешнему. Посреди ее – сама Агата в голом виде и в позе... Если бы в годы моей юности изображение голой женщины в такой позе попалось мне на глаза – быть беде и неуправляемой этой... эякуляции. Но весь прикол не в бабе и не в позе. На заднем плане – бронзовый Ленин с протянутой рукой и наш монументальный Госпром. Только и Ленин – не Ленин, а нечто такое человекоподобное, и Госпром с наворотами. Если лицом к нему стоять, то на башне, той, что слева, не телестудии, а другой, такой здоровенный шар, радужный такой, как мыльный пузырь, и переход, как эфирный мост будущего, от Госпрома к университету. Бред, конечно, но написано в такой реалистической манере, будто с натуры.

Влад прикрыл глаза – понятно. То ли художник поначалу сумел скрыть открывшееся умение видеть сквозь Пелену, то ли оно настигло его уже после выписки из больницы, но в картинах бедняга все продемонстрировал и выразил. И нарвался.

– Подожди, а почему это ему уже ничего не нужно? – спохватился Влад.

– А помер бедняга. В больнице. Кровоизлияние в мозг, последствия травмы. Они же и хоронили. Сам понимаешь, лишних денег ни у кого нет, да и зачем он им мертвый нужен? Он и живой-то не слишком был востребован. Закопали, забыли. Все.

– Бумаги есть? – спросил Влад.

– Наверное... – пожал плечами Богдан. – В больнице. В психиатрии. А картины – у Малявина. В его студии – я проверил. Тут уж, извини, не сдержался. Дал по яйцам. Вполсилы, но от души. Бабы визжали, он скулил, прибежал сосед, убежал сосед, бабы замолчали, а он все скулил и скулил.

Лицо Богдана стало мечтательным.

– Нет, он потом сам признал, что так выражаться при сотрудниках милиции и голых женщинах нельзя. Что правила капиталистического общежития никто не отменял. И обещал, что перестанет распродавать чужую коллекцию, пока не станет понятно, что нет прямых наследников. Нужно же было мне что-то ему говорить? Он продал три картины и десятка полтора рисунков. Остальные я глянул – талантливый был художник. Поведенный на монстрах и обнаженке, но талантливый. Жаль, умер.