Руки Геракла - Фред Томас Саберхаген Страница 7

Я и не знал уж, что сказать. Конечно же, я ничего не помнил.

– Ты не плакал, Геракл, – сказала мать. – Ты смеялся, как смеются дети. Ты думал – это игра.

На несколько минут во дворике воцарилась тишина. Наконец Алкмена сказала:

– Вот тогда мы с твоим отцом поняли, насколько ты особенный, Геракл. Хотя мы и раньше подозревали.

– Мой отец?

Мать открыла глаза, и взгляд ее был острым.

– Геракл, ты знаешь, что я имею в виду. Амфитрион был тебе отцом.

«Значит, это правда». Я медленно кивнул.

– Более-менее. По большей части.

Я знал мальчиков, с которыми дома обращались куда хуже, причем родные отцы. Я видел синяки на их телах и слышал их рассказы.

– Он не был жесток, – пришлось согласиться мне. – Но я думаю, он будет счастлив, что я больше не буду жить в его доме. Но, мать, раз уж ты начала рассказывать мне о змеях, расскажи больше, прошу тебя. Все мельчайшие подробности, которые ты помнишь.

Пока Алкмена говорила, подтверждая дичайшие слухи, я стоял и внимательно слушал, но по большей части я не смотрел на нее. Я смотрел на свои руки. Они были холеными, загорелыми, и на них не было мозолей. Для пятнадцатилетнего юнца мои руки были не особенно большими и не особенно мускулистыми, хотя детскими их уже нельзя было назвать.

Сейчас мои руки лежали на спинке тяжелого кованого железного кресла. Спинкой ему служил изогнутый брусок металла в полтора дюйма толщиной. Наверное, раскаленный докрасна, он сгибался под ударами молота искусного кузнеца. Сейчас металл был холоден, и много сильных людей могли сколько угодно кряхтеть, пытаясь согнуть его на колене – и все равно не изменить его кривизны ни на ноготь. А я знал, что могу легко – легко! – завязать его узлом, но я не стал этого делать. Много лет я старался не делать ничего, что могло бы выдать мои необычные способности, на глазах у родителей или в присутствии иных свидетелей.

Рассказ о змеях был очень интересен, но мысли и слова породили во мне один огромный вопрос, на который я хотел найти ответ.

Когда моя мать снова замолкла, я спросил ее:

– Как часто видела ты моего отца? Когда это было в последний раз?

Она снова закрыла глаза и медленно покачала головой.

– Геракл, – сказала она, – довольно. Лучше тебе не вникать так глубоко в эти дела.

– Как это – лучше не вникать? Почему? – Не получив ответа, я вздохнул и продолжал: – Когда ты в последний раз видела моего отца?

На мгновение мне показалось, что мать упадет в обморок. Я даже испугался. Но, по крайней мере, она не делала вид, что не понимает, о ком идет речь.

Она ответила:

– Я только раз встречалась с Зевсом. И, сдается мне, ты об этом знаешь. Вряд ли ты можешь об этом не знать. Клянусь тебе, Геракл, с той ночи я ни разу его не видела и не слышала о нем более. Никогда.

– Я верю тебе, – ответил я. – Да, я верю тебе, мама.

Она кивнула.

– Амфитриона всегда терзали подозрения, но я постоянно клялась ему, как тебе сейчас, – та ночь была первой и последней.

– Я вижу. – Чуть позже я добавил: – Я думал, что он мог оставить какое-нибудь послание. Хотя бы слово для меня, пусть и не напрямую. Может, после рождения…?

– Нет. Ничего, – резко помотала головой мать. – Никогда даже намека от него не было, от божества, о котором мы сейчас говорим с тобой. Пойми, Геракл, я даже не думаю, что твой истинный отец подозревает о твоем существовании, да и знай он, его вряд ли это заботило бы.

Я стиснул спинку кресла и почувствовал, как металл начал поддаваться под моими пальцами, как мягкое дерево или нечто не более прочное, чем змеиная плоть. Я понимал, что на металле останутся следы от пальцев.

– Я намерен однажды отыскать его, мать. Найти и поговорить с ним и выяснить, знает ли он обо мне и заботит ли его мое существование.

Через день после разговора с матерью я покинул дом и отправился пасти скот.

В ту пору большинство наших стад паслось в местечке, называемом Немея, в нескольких десятках миль от города. По большей части коровы, несколько мастодонтов и верблюдов. Животные и пастухи восемь из девяти месяцев года проводили среди безлесных холмов, на которых там и сям сквозь тонкий слой почвы и травы торчали каменистые гребни. Если зима обещала быть мягкой, то стада могли пастись там круглый год.

Утром моего отъезда мать еще раз сказала, что хорошо, что царь признал меня невиновным и не наказал более сурово.

– Ты должен быть благодарен ему за это, Геракл. Человеку, который наносит по неосторожности смертельный удар, отсекают правую руку.

Я не хотел говорить о том, что и кому я должен.

– Думаю, такое нечасто случается с отпрысками благородных семей вроде нашей. И уж не с сыном Зевса.

Не могу забыть, как она на меня посмотрела – в ужасе от моей опасной гордыни.

– Возможно, нам не удалось воспитать тебя как подобает. Пожалеешь розог – потеряешь ребенка.

Алкмена осеклась – наверное, вспомнила тот день, когда Амфитрион пытался выпороть меня. Думаю, она вспомнила и о Лине, который уж точно розог на меня не жалел – пока его рука могла их держать.

Наконец моя мать снова смогла заговорить.

– Геракл, ты царственно горд. Но помни – ты не… преемник царя. – Она чуть помедлила прежде, чем произнести последние слова, и я подумал, ощутив, как холодок прошел по спине, что она хотела сказать – ты не бог.

– Я знаю, кем я не являюсь, мать. Но кто я есть?

Она не могла ответить на этот вопрос. Но я решил, что однажды мне ответит мой отец.