Красная сестра - Марк Лоуренс Страница 7

— Где ты... Ты ее украла! — Нона огляделась, чтобы посмотреть, не разделит ли кто-нибудь из прохожих ее возмущение, но их было немного, и они стояли далеко друг от друга, склонив головы, связанные своими собственными целями. — Воровка и лгунья!

— Я ценю свою честность. — Настоятельница улыбнулась. — Вот почему у нее есть цена.

— Воровка и лгунья. — Нона решила, что убежит.

— А ты, дитя, похоже, недовольна, что мужчина, за убийство которого тебя должны были повесить, на самом деле не мертв. — Настоятельница Стекло завязала шаль и натянула ее потуже. — Может быть, ты объяснишь мне, что произошло в Калтессе, а я объясню тебе, что почти наверняка имел в виду Партнис Рив, говоря о Раймеле Таксисе.

— Я убила его. — Настоятельница хотела услышать эту историю, но Нона держала свои слова при себе. Она заговорила так поздно, что мать сочла ее немой, и даже сейчас она предпочитала слушать.

— Каким образом? Почему? Нарисуй мне картинку. — Настоятельница Стекло резко повернулась и потащила Нону через проход, такой узкий, что, если бы настоятельница была толще на несколько фунтов, ее бока заскребли бы по стенам.

— В Калтесс нас привезли в клетке. — Нона помнила это путешествие. В повозке было трое детей, когда Гилджон, похититель детей, остановился в ее деревне, и люди отдали ее ему. Серый Стивен передал ее ему. Казалось, все, кого она знала, смотрели, как Гилджон сажает ее в деревянную клетку вместе с остальными. Деревенские дети, маленькие и большие, молча смотрели на нее, старухи что-то бормотали, Мэри Стримс, подруга ее матери, рыдала, Марта Бейкер выкрикивала жестокие слова. Когда повозка тронулась с места, за ней последовали камни и комья грязи. — Мне это не понравилось.

Повозка грохотала по дорогам несколько дней, а потом и недель. За два месяца они проехали почти тысячу миль, по большей части по узким извилистым улочкам, туда и обратно по одной и той же местности. Они с грохотом носились взад и вперед по Коридору, петляя «тропинкой пьяницы» ^[1] на север и на юг, так близко ко льду, что иногда Нона видела, как над деревьями синеют стены. Ветер оказался единственной постоянной, он пересекал землю, не дружа ни с кем, — чужие пальцы, скользящие по траве, холодное вторжение.

День за днем Гилджон вел свою повозку из городка в городок, из деревни в деревушку, из одинокой лачуги в хижину. Купленные им дети были изможденными, некоторые — просто кожа и кости, у родителей не хватало ни воли, ни денег, чтобы прокормить их. Гилджон давал еду два раза в день: утром ячменный суп с луком, горячий и соленый, с твердым черным хлебом, вечером — пюре из брюквы с маслом. Его пассажиры с каждым днем выглядели все лучше и лучше.

— Я видел больше мяса на фартуке мясника. — Так сказал Гилджон родителям Сайды, когда они вывели ее из хижины под дождь.

Отец, жалкий маленький человечек, сгорбленный и седеющий, ущипнул Сайду за руку:

— Большая девочка для своего возраста. Сильная. В ней есть чуток геранта.

Мать, с бледным лицом, тонкая, как палка, плачущая, потянулась, чтобы коснуться длинных волос Сайды, но отпустила руку прежде, чем они коснулись друг друга.

— Четыре пенни, и еще мой конь сможет сегодня вечером попастись на твоем поле. — Гилджон всегда диктовал. Казалось, он делал это из любви к игре, его кошелек был самым толстым из всех, которых Нона когда-либо видела; он был набит пенни и кронами, и в нем был даже сверкающий соверен, который привнес новый цвет в жизнь Ноны. В деревне только у Серого Стивена были монеты. А Джеймс Бейкер однажды продал весь свой хлеб купцам, след которых исчез в Джентри. Но ни у кого из них никогда не было золота. Даже серебра.

— Десять, и ты отправишься в путь до истечения часа, — возразил отец Сайды.

В течение вышеупомянутого часа Сайда присоединилась к ним в клетке, ее светлые волосы скрывали опущенное вниз лицо. Повозка тронулась без промедления, став тяжелее на одну девочку и легче на пять пенсов. Нона смотрела сквозь решетку, отец снова и снова пересчитывал монеты, как будто они могли умножиться в руке, его жена хваталась за сердце. Плач матери преследовал их до самого перекрестка.

— Сколько тебе лет? — спросил Маркус, крепкий темноволосый мальчик, который, казалось, очень гордился своими десятью. Он спросил об этом и Нону, когда та присоединилась к ним. Она сказала «девять», потому что ему, похоже, нужно было число.

— Восемь. — Сайда шмыгнула носом и вытерла его грязной рукой.

— Восемь? Кровь Надежды! Я думал, тебе тринадцать! — Маркус, казалось, был в равной мере доволен тем, что остался старшим, и возмущен размерами Сайды.

— В ней герант, — предположила Чара, темноволосая девочка с такими короткими волосами, что сквозь них просвечивал скальп.

Нона не знала, что такое герант, кроме того, что, если бы он у тебя был, ты была бы большой.

Сайда прошаркала поближе к Ноне. Будучи деревенской девочкой, она знала, что нельзя сидеть над колесной осью, если не хочешь, чтобы тебе выбило зубы.

— Не садись рядом с ней, — сказал Маркус. — Она проклята, говорю тебе.

— Её привели с кровью на ней, — сказала Чара. Остальные кивнули.

Маркус вынес окончательный и самый убийственный вердикт:

— Бесплатно.

Нона не могла спорить. Даже Гесса с ее иссохшей ногой обошлась Гилджону в обрезанное пенни. Она пожала плечами и подтянула колени к груди.

Сайда откинула волосы, громко фыркнула и обняла Нону толстой рукой, притягивая ее к себе. Встревоженная, Нона отпрянула назад, но сопротивляться силе старшей девочки было невозможно. Они обнялись и не отпускали друг друга, пока повозку трясло под ними. Сайда плакала, а когда девочка наконец отпустила ее, Нона обнаружила, что ее собственные глаза полны слез, хотя и не могла сказать почему. Возможно, та ее часть, которая должна была знать ответ, была сломана.

Нона знала, что должна что-то сказать, но не могла подобрать нужных слов. Может быть, она оставила их в деревне, на полу у матери. Вместо того, чтобы молчать, она решила сказать то, что сказала только один раз — то, что посадило ее в клетку:

— Ты — моя подруга.

Большая девочка шмыгнула носом, снова вытерла его, подняла глаза и расплылась в белой улыбке.

Гилджон хорошо кормил их и отвечал на вопросы, по крайней мере, когда их задавали в первый раз. Это означало, что вопросы типа «мы уже там?» и «как далеко еще?» ответа заслуживали не больше, чем стук колес.

Клетка служила двум целям, обе из которых он однажды объяснил, повернув свое седое лицо обратно к детям и позволив мулу, Четыре-ноги, самому выбрать направление движения.

— Дети похожи на кошек, только менее полезные и менее пушистые. Клетка держит вас вместе, иначе мне бы вас вечно сгонять в кучу. Кроме того... — он поднял палец к бледной линии шрама, разделявшей его левую бровь, глазницу и скулу, — я человек вспыльчивый и долго раскаиваюсь. Разозлите меня, и я наброшусь с этим, или с этим. — Он протянул сначала трость, которой подбадривал Четыре-ноги, а потом мозолистую ладонь. — Затем я пожалею о грехах, совершенных против Предка и моего кошелька. — Он ухмыльнулся, показав желтые зубы и темные щели. — Клетка спасает вас от моей невоздержанности. По крайней мере, до тех пор, пока вы не разозлите меня до такой степени, что мой гнев продлится всю дорогу до двери.